Облава на волков

Анё непрерывно искал в памяти и не находил случаев, когда бы Марчо хотя бы словом или намеком выражал намерение бежать из Болгарии. Действительно, в последние годы семья жила тревожно и трудно, приходилось ради того, чтобы учиться, туго затягивать пояса, но даже в самые тяжелые дни, даже когда их лишили права продолжать занятия в университете, Марчо не так уж бурно возмущался Стояном Кралевым или партийными порядками вообще. Конечно, он был недоволен, но надежды на будущее не терял. «Надо было раньше убедить батю вступить в кооператив, — говорил он. — Как ни трудно ему это сделать, другого выхода нет. Мы бы как-нибудь перебились на студенческих харчах. Но ничего, подождем, на будущий год батя уже будет кооператором». Вспоминая о совместной жизни с братом, Анё видел там лишь тепло, взаимное доверие и любовь — как между братьями, так и между всеми членами семьи. Еще Анё вспоминал, как своей попыткой самоубийства, предпринятой ради них (в этом они были уверены), отец потряс их до глубины души и спаял кровным единством, какого они не знали до тех пор; его трагическая жертвенность словно вдохнула в них силы и решимость преодолевать плечом к плечу все препятствия на своем пути. Но Марчо нарушил и осквернил это заветное единство. Зажмурившись, он очертя голову бросился в бездну неведомого. Почему? Из слабости, эгоизма или авантюризма?

Анё с болью сознавал, что в его сердце все упорнее прокрадывается неприязнь к брату. «Это ужасно, что я его сужу, — думал он, сам от этого терзаясь. — Чтобы решиться на такую крайность, он должен был иметь веские причины, которых я не знаю. Я не должен его судить, не должен, это подло, это все равно что братоубийство!» И все же он продолжал его судить. Сострадание к Марчо уступало место сомнениям и упрекам, а под конец Анё перешел к обвинениям. «Что бы ни толкнуло его к бегству, — думал он, — по сути дела это эгоизм, жестокость и предательство. Он знаком с политической обстановкой у нас в стране и прекрасно знает, какие последствия для семьи будет иметь его бегство в капиталистическую страну. Надо было по-братски разделить с нами нашу общую участь, да она была бы и не такой уж суровой. Вот, батя вступил в кооператив, и через несколько месяцев мы снова стали бы студентами. Всего через несколько месяцев! Теперь уже ни мне, ни Димчо никогда не получить образования, и кто знает, как распорядится нами судьба. Разве это не эгоизм — спасаться бегством, попирая будущее четырех человек, твоих кровных братьев и родителей? Да и спасешься ли ты? Не найдешь ли на чужбине нелепую смерть и не причинишь ли семье еще более горькие страдания?»

Через каждые два дня, ближе к вечеру, в селе раздавался рожок почтальона. В это время Анё бывал в поле и вместе с пятью десятками женщин и девушек окучивал кооперативную кукурузу. Дребезжащий призыв рожка долетал из села, словно крик одинокой, истомленной зноем птицы, девушки выпрямлялись, не выпуская тяпок из рук, и говорили в один голос: «Почтарь приехал». Они поднимали сорочью трескотню, спрашивали, кто от кого ждет письма, поддразнивали друг друга, громко и простодушно смеялись. Анё знал, что долгожданного письма нет, и все-таки каждый раз вслушивался в сигнал рожка. Сердце ею сжималось от тоски и одиночества, он ненавидел этих жалких усталых бабенок за их наивные разговоры и шутки, жизнь казалась ему более скучной, тупой и бессмысленной, чем когда-либо, он испытывал жгучее желание бежать куда глаза глядят и никогда сюда не возвращаться. Работал он усерднее других, работал с отчаянной яростью, но вечером допоздна не мог заснуть, думал о брате, думал и о девушке, от которой давно не получал писем. Ее звали Слава, они учились на одном курсе, сидели рядом на лекциях, жили на одной улице, через несколько домов. Подружились они в первые же дни, потому что вместе ходили в институт и возвращались домой. Однокурсники с самого начала смотрели на них как на влюбленную парочку. Анё смущали их недвусмысленные намеки, а она держалась так, словно ничего не слышала или не хотела слышать. Она садилась рядом с Анё на лекциях, постоянно оказывалась рядом и в других случаях, словно он был ее родственником или другом детства. Вероятно, именно соседство и отношение к ним однокурсников их и сблизило. Если Слава почему-либо не приходила на лекцию, о ней спрашивали Анё, если не было Анё — справлялись у Славы. И квартирная хозяйка Анё находила повод сказать ему, что они со Славой созданы друг для друга и что Славиным родителям он «пришелся по нраву». Отец Славы, плотник, работал на верфи, мать была домашней хозяйкой. У них был опрятный кирпичный дом в полтора этажа, перед домом — навес из вьющегося винограда, под навесом — зацементированная площадка, на которой обычно стояли стол и стулья. Однажды Слава и Анё разговаривали у калитки, когда показался отец. Заметив его, Анё попрощался с девушкой и пошел было прочь, но отец по-свойски крикнул ему вслед:

— Молодой человек, куда ж ты убегаешь?

— Нет, нет… что вы!

— Познакомьтесь, — сказала Слава. — Папа, это Анё, мы вместе учимся.