Облава на волков

— Нуша, позавчера я был в городе у врача, и он настаивает на том, чтобы я поехал в какой-нибудь горный санаторий. Иначе болезнь может осложниться, откроются новые каверны. Если же я не попаду в санаторий, все равно я должен жить в полном уединении, ни с кем не встречаться. Ты, наверное, знаешь, здешние сельчане, если кто заболеет туберкулезом, строят в лесу шалаш и живут там одни. Не исключено, что и мне придется перебраться в лес.

Словно подтверждая мои слова, спазм сжал мне грудь, я едва успел достать из кармана металлическую коробочку, повернулся к Нуше спиной и сплюнул мокроту. Когда после приступа кашля я пришел в себя и снова повернулся к Нуше, она стояла у стола и смотрела на меня неподвижным, блестящим взглядом. Загар на ее лице превратился в коричневатую бледность, рука замерла на книге. Вечер прохладными волнами вливался в окно вместе с угасающим нежным заревом заката, во дворе вдоль ограды оседали сизые клубы сумерек, предметы теряли очертания и цвета и сливались в темные пятна.

— Когда ты едешь? — спросила Нуша.

— Может быть, завтра или послезавтра.

— Уже собрался?

— Мне и собираться особенно нечего.

Нуша обошла стол, подошла ко мне, и я увидел, что она дрожит как в лихорадке, а глаза ее блестят еще более ярким, сухим блеском.

— И я поеду с тобой! — сказала она. — Попрошу комнату рядом с твоей и…

— Что ты, Нуша! Это невозможно.

— Разве ты не хочешь, чтобы я поехала с тобой? Скажи мне, я прошу тебя, скажи! — Но она не давала мне ничего сказать, а сама говорила в каком-то исступлении. — Я сегодня же вечером скажу маме и отцу, что поеду с тобой в санаторий, тебе помогать. Они согласятся, непременно согласятся, они не станут меня удерживать. И денег дадут. Они добрые, они любят тебя и знают, что тебе нужно лечиться. И конечно же я должна быть рядом с тобой, помогать тебе, чтоб ты поправился как можно скорее. Я знаю, что ты выздоровеешь, но хочу быть ближе к тебе. Я не буду тебе докучать. Если ты не захочешь меня видеть, будешь оставлять мне в дверях записки и сообщать, что тебе нужно, а я таким образом буду все тебе приносить.

Говоря это, она все ближе придвигалась ко мне, а я отступал назад. Я видел, что она не в себе и не сознает, что делает, и отступал, выставляя руки вперед, чтобы ее не подпускать. Как всегда, я боялся ее заразить, но она схватила мои руки в свои и так крепко сжала их, что я ощутил силу ее пальцев, горячих и твердых, как клещи.

— Если ты не поправишься… Если ты не поправишься, я тоже не буду жить! Ты это знаешь, знаешь?..

Мы сели на мою кровать, и так, держась за руки, провели около часа, потом я проводил ее до села. Я крутил педали, а она сидела в моих объятиях. Всю дорогу мы молчали, словно сознавая, что и самыми красивыми словами не выразить того, что происходит между нами. Я оставил ее у ворот и пешком вернулся в наше село. И при расставании мы ничего не сказали друг другу о моем предстоящем отъезде или о нашей следующей встрече, словно мы превратились в единое существо и нам незачем было вслух говорить о своих мыслях и желаниях.

На следующий день я едва дождался вечера и отправился в Нушино село. Я решил пойти к ним, хотя она меня не звала, но и она пошла ко мне, так что мы встретились на середине пути. Как я выглядел в глазах людей в эту страдную пору, когда кончалась жатва и начиналась молотьба, да еще в канун таких политических событий, как вступление в нашу страну Советской Армии, я узнал позже от друзей и, разумеется, от брата. В его глазах я, естественно, выглядел жалкой личностью, из-за которой он «сгорал со стыда» перед людьми и особенно перед коммунистами. Я сознавал, что в это напряженное время, когда выковывалась политическая судьба не только нашей партии и народа, но, быть может, и всего мира, я не должен был в такой степени отдаваться своим личным чувствам и, уж конечно, не должен был поддерживать связь с дочерью человека, который мог оказаться нашим врагом. Иногда я думал, что в моей любви, такой беззаветной и красивой, есть что-то эгоистическое и недостойное в глазах людей, среди которых я жил, и все же к концу дня я каждый раз отбрасывал всяческие соображения и отправлялся к Нуше или поджидал ее дома. Об отъезде в санаторий мы больше не говорили, хотя в эти дни у меня открылась вторая каверна.

Только когда правительство Багрянова подало в отставку и передовые части Третьего Украинского фронта подошли у Силистры к нашей границе, я вспомнил об опасности, угрожавшей Нушиному отцу. Я прочел немало художественной и политической литературы о революции в России и знал, что это такое — быть уличенным в измене революции. Первые дни революционного взрыва — это дни беззакония, когда для виновных и подозреваемых нет ни следствия, ни суда. На смерть обречен не только тот, кто был, но и тот, кто мог бы быть врагом революции. Если бы оказалось, что и брат Нуши работал против нас, то тень обреченности нависла бы и над всей их семьей.