Облава на волков

По правде говоря, не ждал я этого. Когда я решил ее за сына просватать, мне почему-то и в голову не пришло, что она от дорожного мастера понесла. Время было военное, каждый день ждали, что либо Койчо в армию возьмут, либо меня мобилизуют, вот я и думал об одном — как бы скорее свадьбу спроворить. Старики у нас говорят, что не тот, мол, ребенку родитель, кто родил, а тот, кто вырастил. Хорошо сказано. Но признаюсь, когда я услышал, что сноха на шестом месяце, первое, чего я пожелал, это чтоб дите мертвое родилось. Чтоб мой сын чужого ребенка растил, чтоб ублюдок внуком моим считался, от одной этой мысли меня чуть не вырвало. А сноха не призналась, что беременна. У ней, мол, с детства в животе какая-то болезнь, так иногда пучит ее. Дай-то бог, чтоб и впрямь так было, подумал я про себя. Да, но бабы в этих делах лучше разбираются. «Брюхатая она, — убеждает меня жена, — на шестом месяце, а что не признается, так это от стыда, я своей свекрови тоже стыдилась». И верно, она когда Койчо носила, так до восьмого месяца от матери моей скрывала. И моя мать свекра и свекрови стыдилась, а отец мой в это время на военной службе был, так она меня чуть в поле не родила. Это с давних пор повелось — молоденькие снохи стыдятся и глядят, как бы им свое брюхо от старших скрыть. Да, но тут жена забеспокоилась, что, мол, как же так — со свадьбы прошло четыре месяца, а сноха на шестом. Я сказал ей, что они с Койчо еще до свадьбы слюбились, я их, мол, раз застукал, потому и поспешил со свадьбой, чтоб девку от срама уберечь. Жена поверила, да я и сам себе поверил. Раз ребенок родится в нашем доме, значит, будет наш, и больше никаких.

Так бы оно и было, но сноха больше не поднялась. Только что к столу выходила, два-три куска съест и уйдет в другую комнату. Жена ничего не давала ей по дому делать. Раз, когда убиралась возле ее постели, увидела под подушкой два пузырька. «Невестушка, — говорит, — что у тебя в этих пузырьках?» — «Лекарства, мама прислала». Жена понюхала пузырьки, один геранью пахнет, другой луком. Стукнуло ей что-то в голову, взяла она пузырьки. Вечером встречает меня растревоженная, сама плачет и объясняет мне, что сноха пьет лекарства, чтоб выкинуть, — из герани и из вареной шелухи красного лука. «Да ты не ошибаешься, — говорю, — зачем ей выкидывать?» — «Почем я знаю?» Но я-то знал и наказал жене ни на шаг от снохи не отлучаться. Целую неделю она у ней из комнаты не выходила, спала с ней, кормила, как малого ребенка. А потом вечером ушли мы ненадолго. Кумовья наши, Илия Добрев с женой, на крестины нас позвали, никак нельзя было отказаться. Пошли ненадолго, а до полуночи и засиделись. Идем домой, смотрим — у снохи окошко светится, а в доме бабку Керу застали. Ты ее знаешь, она и тебя принимала. Как увидела, что мы вернулись, кинулась из дому. Я ее под белы руки и обратно в дом. «Ты чего в такое время явилась, кто тебя позвал?» — «Радка позвала». — «Сама пришла к тебе звать?» — «Сама». — «Беременная она?» — «Нет, не беременная, живот у ней болит. На днях горшок ей буду накидывать, пуп прижигать». — «Я тебя так прижгу, — говорю, — старые кости не соберешь. Еще раз в мой дом сунешься, живой отсюда не выйдешь». Знал бы я, что она со сношенькой сделала, я б ее и правда живой не выпустил. Выгнал я ее и зашел в комнату к снохе. «Что ж ты, голубка, с постели встала, в темноте на другой конец села потащилась? Разве можно тебе выходить, ведь простынешь в два счета. Я тебе доктора предлагаю, не хочешь, а эту бабку сама пошла звать». Как от табуретки этой слова дождешься, так и от нее. Ровно скотина больная. Ждет, чтоб ты ей помог, и сама же пугается.