Обломки

Подавляющая пышность зала, олицетворявшая в глазах Филиппа вкус его отца, не оставляла тем не менее сомнений, что смета расходов была определена заранее. Старик Клери и впрямь лично руководил убранством этого особняка, где раз в месяц собирались восемь членов административного совета крупного горнопромышленного предприятия. В течение сорока трех лет, вопреки помехам военного времени, дела шли сами собой заведенным порядком по той простой причине, что при любых обстоятельствах люди хотят жить зимой в тепле. Так что смерть старика-хлопотуна ничего, в сущности, не изменила. В кресло, до сих пор еще хранившее отпечаток тяжелого тела старика, отдававшего все свои силы работе, беспечно опустился бездельник, и никто даже не заметил разницы. Однако Клери-старший считал себя незаменимым, в отличие от Клери-сына, который отлично понимал, что никакой пользы делу не приносит.

Филипп пожал руки собравшимся, и, если судить по кисло-сладкой реплике одного из восьмерых, они ждали только его, чтобы открыть заседание, ибо эти господа являлись за пятнадцать, двадцать минут до начала и косо смотрели на то, что называли промеж себя опозданиями господина Клери-младшего или Клери-сына («младшего», когда требовалось упрекнуть сына за то, что он не достиг еще шестидесяти — грех непростительный, «сына», когда речь шла просто о том, чтобы напомнить о превосходстве покойного).

«Значит, получается так, — думал Филипп, утонувший в глубоком кресле, — с одной стороны — молодость, с другой — старость. Непредубежденный посетитель увидел бы и еще кое-что: новые идеи, пыл и будущее в одном лагере, а в Другом традиционные ошибки, старческая неповоротливость. А на самом-то деле я чувствую себя таким же усталым, как и председатель. Мы всем скопом идем ко дну».

Еще месяц назад Филипп с ужасом прогнал бы подобные мысли, но сегодня принял их с величайшим спокойствием. Бывали минуты, как, скажем, сейчас, когда он с каким-то странным и отчасти мрачным удовольствием видел себя в подлинном свете. После той ночи на берегу Сены что-то в нем умерло; он знал это. Даже имя Филипп уже никак не вязалось с человеком, известным ему раньше. Разумеется, жизнь не любительница молниеносных перемен. Внезапно обнаруживаешь, что ты уже не тот, хотя перемены совершаются незаметно, в течение многих лет. Со вздохом Филипп спросил себя, в какой именно момент, в какую секунду начались эти перемены. Когда его окликнула та женщина?.. Нет, много, много раньше, когда он дрожащими руками хватался за повод лошади… Возможно, даже еще раньше. Он не забыл и не забудет своих детских страхов, страха перед отцом, этого почти сверхъестесхвенного страха, и до сих пор дающего себя знать. Всякий раз, когда в этом зале он брал слово, внутренний, одному Филиппу слышный, голос приказывал ему замолчать. Поэтому, излагая перед присутствующими те или иные соображения, он мямлил, менялся в лице, багровел от стыда, чувствуя на себе презрительные взгляды друзей покойного отца. Сердце начинало биться быстрее, словно надвигалась опасность. Догадывались ли они об этом? Знают ли? И если этот вопрос выводил его из себя, то сегодня впервые в жизни он спокойно подумал: «А как же иначе? Конечно, знают, знают, что я их боюсь».

Он поднял глаза к монументальному камину красного мрамора, похожего цветом на сырое мясо. Висевшее наклонно над камином зеркало в массивной раме отражало зал, длинный стол, покрытый зеленой материей, плешивые головы членов административного совета. Поискав глазами свое отражение, он увидел бледное лицо, и ему захотелось заговорщицки подмигнуть этому отражению, как соучастнику. Позади, в простенке между окнами, затянутыми тяжелыми занавесями лилового бархата, вымученно улыбался портрет основателя акционерного общества работы Бонна. Люстра разливала по залу погребальный свет, не достигавший до слишком высокого и казавшегося поэтому темным потолка.