Обломки

Подобно тому как многих женщин властно завораживает богатство, так завораживала ее бедность. Будь она сама бедна, она, возможно, отнеслась бы с презрением к этому человеку, но теперь, живя в роскоши, испытывала к нему сложное чувство восхищения и любопытства. Она ускорила шаги и обогнала его. Самым трудным оказалось заставить незнакомца заговорить — внешность Анриетты явно его смущала: слишком уж она казалась элегантной; надо было дать ему время освоиться с мыслью о том, что на его долю выпала неслыханная удача. Она повернула обратно, и на сей раз он пошел за ней.

Все получилось так странно, что Анриетте чудилось, будто она действует, как сомнамбула. Взгляд незнакомца пугал ее; всякий раз, оборачиваясь, она встречала его взгляд, взгляд вора. Быть может, он не ожидал, что все случится так стремительно, но теперь уже ей расхотелось, чтобы он за ней шел. Она кружила по улицам, но безуспешно — он не отставал. Проходя мимо дома, стоявшего в стороне от других, она юркнула под арку. Он нагнал ее, улыбнулся. «Я здесь живу», — сказал он.

Она стояла, прижавшись к створке ворот. По ту сторону была улица с привычными своими шумами, гулом голосов, светом, а под этой аркой, в этой сырости и полумраке начинался совершенно другой мир. Незнакомец повторил ту же фразу без улыбки, бросил ее уже совсем иным тоном. Нет, он вовсе не сказал: «Я здесь живу», — как это она могла забыть? — он сказал: «Здесь моя обитель». Она что-то пробормотала в ответ, и они стали подыматься. Ковра на лестнице не было; с замиранием сердца она слышала, как сзади стучат по деревянным ступенькам его ботинки.

С этого дня жизнь ее обрела некую видимость равновесия. Теперь она — полубедная, полубогатая — считала себя чуть ли не счастливой. Хотя она не любила Виктора, она привыкла к нему, к его страсти, в равных дозах состоящей из затаенной злобы и зависти, влечения и нежности. Он ненавидел ее богатство, ее кольца, ее мужа, который каждый день ест досыта и не имеет долгов. А она, напротив, обожала эту бедность, эту убогую квартиренку, даже денежные его затруднения умиляли ее, и она старалась принимать их близко к сердцу. Раза два-три Анриетта выручала его, боясь, что, если он вовремя не уплатит за квартиру, хозяин откажет ему, но выручала расчетливо, ровно на требуемую сумму. Когда проклятый денежный вопрос бывал улажен, она и думать забывала, что он живет в холоде, питается кое-как. Конечно, она скорбела о его судьбе, бывало, даже плакала у него на груди, гордясь своими слезами, и плакала вполне искренно, однако воздерживалась давать Тиссерану более крупные суммы, опасаясь пробудить в нем тягу к ненавистной ей роскоши, — а вдруг он вздумает заказать себе дорогой костюм или возьмет, скажем, и оклеит гостиную новыми обоями, вместо этих цвета мочи. Только тут, между этих стен, оклеенных облезлыми обоями, жизнь становилась подлинной. И сама Анриетта превращалась в бедную мещаночку, мерзла, потому что экономили уголь, вот это-то единственное и было настоящим. А ненастоящим были долгие часы в доме Филиппа, бок о бок с этим фиктивным мужем, в великолепной квартире, где каждая твоя прихоть исполняется раньше, чем ты успеешь о ней подумать, только вот одного там нет — чувства, что ты живешь. Она искала подлинного совсем так, как другие уходят в мечту с ее выдуманным раем.

— Мне холодно, — проговорила она.

Он схватил ее за руку и уставился ей в лицо с выражением беспокойным и злым.

— Анриетта, да что это с тобой сегодня? Ты думаешь не обо мне.

— Напротив, думаю только о тебе, о твоих неприятностях…

— Не будем об этом.

Анриетта подсела к камину и поворошила еще красную золу. Она знала, что завтра угля уже не будет. Во-первых, камин в гостиной растопили пораньше в надежде хоть немного прогреть сырую комнату, где при дыхании изо рта вырывался пар. А во-вторых, в спальне Виктора тоже тлела небольшая кучка брикетов в таком же маленьком камине, как и здесь Огонь, заботливо разожженный с утра, будет поддерживать более или менее ровную температуру в спальне, куда до ночи никто и не заглянет; всеми благами тепла воспользуется только кресло, обитое кретоном, кренившийся набок зеркальный шкаф да железная кровать с двумя подушками, придававшими ей вид супружеского ложа. Потому что уж слишком поздно, а она непременно должна уйти без пяти шесть. Получалось забавно, она даже улыбнулась про себя.

— Ты наверняка считаешь, что я бессердечная, раз я смеюсь, когда мне надо уходить, — проговорила она.

Он опустился на колени и посмотрел ей прямо в глаза.

— Я ничего не считаю, в чем бы ты ни пыталась меня убедить, — пробормотал он. — Пойми, я только о тебе думаю. Когда ты уходишь, я начинаю корить себя за то, что смел дуться, говорить жестокие слова. За то, что не сумел воспользоваться твоим присутствием, быть счастливым, когда ты здесь.

— Я смеялась просто потому, что мне приятно быть у тебя, Виктор. А вернусь домой, и все опять станет ужасно мрачно!

— Нет, правда? Значит, ты меня любишь?