Обломки

Разговор сейчас шел о статистических данных, и один из членов совета, отмечая что-то на листке бумаги, методично сравнивал какие-то цифры. То был худенький, низенький выхоленный старичок, казалось, весь состоявший из манжет, воротничка и крахмального пластрона. В конце каждого чересчур затянувшегося периода он снимал пенсне в черепаховой оправе, протягивал его воображаемому оппоненту и потом снова водружал на свой мясистый нос с лоснящейся хрящеватой горбинкой. Когда же оратор в последний раз взмахнул своими манжетами и швырнул пенсне на стол в знак окончания речи, Филипп вдруг сообразил, что ничего ровно не понял.

Более внимательно он стал прислушиваться к выступлению следующего оратора. Годы почему-то пощадили это мясистое дрябловатое лицо, повернутое к Филиппу в профиль; и впрямь морщины не пробороздили этих румяных щек, а в очертании влажных губ сохранилось даже что-то ребяческое. Синие глазки поблескивали из-под тяжелых век, а огромное брюхо, казалось, находится и непрерывном борении со столом, стараясь оттолкнуть его от себя. От оратора исходил крепчайший запах одеколона. Говорил он с наигранной напористостью, в расчете скрыть довольно-таки расплывчатые мысли. Филипп следил за ним с минуту, стараясь составить в уме хотя бы несколько связанных между собою фраз, долженствующих выразить и его мнение, но мысли растекались.

В голову лезло все что угодно, никакого отношения к происходящему здесь не имеющее: то он вспоминал слова няньки, то журнал, который ему подсунула Элиана, то тот вечер, когда прогуливался вдоль Сены. Сотни розово-зеленых бликов уже играют в зеркале черных вод, а он томится здесь в удобном кресле. На берегу реки начинается загадочное снование, которому суждено кончиться лишь с зарей. Люди, которых не увидишь днем, вылезают из своих тайников и бесшумно скользят вдоль облезлых стен; засунув руки в карманы, они пробираются между кучами песка, между пустыми дремлющими рядышком шаландами. Иногда кто-нибудь остановится, оглядится и негромко свистнет — зовет кого-то. Бродяги, надвинув каскетки на глаза, с открытым ртом дремлют под деревьями; женщины в лохмотьях вздрагивают от любого шума и подымают к прохожим свои лица отравительниц. Над рекой сгущается терпкий унылый запах.

Вдруг Филипп опомнился. Слово взял его сосед, тот самый, рыжеватый; для начала он злобно прокашлялся, затем схватил разрезательный нож и внимательно оглядел его со всех сторон. Только после всех этих манипуляций он заговорил, не подымая глаз; жирные руки без остановки передвигали с места на место карандаш, ручку, разложенные на столе листки бумаги. На этом круглом одутловатом лице особенно заметны были пухлые чувственные губы и маленький, загнутый наподобие клюва нос. Он произнес еще несколько фраз, громоподобно откашлялся, дернул себя за лиловую мочку плоского большого уха и умолк.

В эту минуту Филиппу почудилось, будто его обступает тьма, и он вытер вспотевшие ладони о шершавую ткань, покрывавшую стол. Его охватило неистовое желание тоже заговорить, наконец-то заговорить, потому что он должен говорить, чтобы доказать свое существование в глазах этих людей. Ему казалось, что присутствующие поглядывают в его сторону, как бы побуждая прервать молчание. Только два каких-то господина на другом конце стола продолжали вполголоса спор; но вот и они утихли и откинулись на спинки кресел. Почему они все замолчали?

Люстра в зеркале померкла; вокруг каждого ее маленького огонька стоял теперь пепельный нимб. Только с трудом Филипп различал портрет основателя фирмы в простенке между лиловых бархатных гардин. Его прошиб горячий пот, сорочка прилипла к груди и бокам. Тщетно старался он разглядеть в зеркале свое лицо, перед глазами плыл непонятный туман. Пальцы судорожно сжимали край стола, как бы надеясь почерпнуть силы у твердого прочного дерева.

Вдруг он поднялся и открыл рот. С губ его полились слова; остолбенев от изумления, он слышал, как звучат они в тишине.

***

За ужином Элиана и Анриетта сидели притихшие, а Робер, который провел целый день с горничной в Сен-Клу, клевал носом, зато Филипп был в прекрасном расположении духа.

— А у меня для вас новость, — заявил он к концу обеда.

— Какая новость? — воскликнули одновременно сестры.

Филипп неторопливо налил себе вина, потом извинился и потянулся наливать жене и свояченице.

— Нет, нет, — запротестовали обе разом, очнувшись от полудремоты, — сначала новость!

Он снисходительно посмеялся, как настоящий глава семьи, потом вдруг увидел себя со стороны и ужаснулся нелепости роли, которую взялся играть.

— Ну так вот, — проговорил он совсем иным тоном, — я выхожу из Общества.

— Филипп! — крикнула Элиана. — Но это же немыслимо…

— То есть как так немыслимо?

— Ты отдаешь свои акции?

— Да, и за кругленькую сумму.

— Значит, ты не будешь ходить каждый месяц на совет? — спросила Анриетта.

— Филипп, — продолжала Элиана, — как ты мог принять такое важное решение, не обдумав его сначала со всех сторон?

— А откуда ты взяла, что я не обдумал?

— Ты нам даже ни слова не сказал.

— С чего это я буду с вами советоваться?