Обломки

Наконец-то после этой бессмысленной болтовни ей удалось полностью овладеть собой.

— Надеюсь, Филипп объяснил тебе, почему я вдруг исчезла? Ничего серьезного. Просто пришла телеграмма. Он тебе говорил?

— Конечно, нет.

— Слушай, распахни-ка шубку, а то тебе будет жарко. Пришла телеграмма от его дяди, с которым он после свадьбы поссорился.

Элиана на ходу сочинила не слишком-то убедительную историю, но уснастила ее таким количеством подробностей, правда, довольно убогих, таким властным взглядом впилась в глаза сестры, что та в конце концов поверила.

К концу рассказа она медленным, спокойным жестом откинула со лба волосы, потом, сцепив пальцы, бросила руки на колени.

— Ну а ты? — спросила она спокойным тоном.

Под безмятежно-честным взглядом сестры Анриетта почувствовала себя чуть ли не преступницей.

— Я была у Виктора.

Элиана улыбнулась.

— По-прежнему денежные неприятности?

— Я сегодня дала ему денег, он выпутается.

Анриетта скрыла от сестры, что удержала известную сумму из тех семи тысяч, боясь, что та осудит ее за жадность; вдруг к горлу подступило отвращение ко всей этой истории, к самой себе. Однако Элиана не отставала.

— Когда ты дала эти деньги, такие огромные деньги, для него это было так, словно небеса разверзлись.

— Конечно. Он совсем было упал духом, а теперь приободрился.

— Не будем слишком его обнадеживать, — лицемерно посоветовала Элиана.

Анриетта молча покачала головой, не отрывая пристального мечтательного взгляда от огня. Полено, еще полное живых соков, монотонно потрескивало и скидывало с себя кору, которая, прежде чем исчезнуть в пламени, сворачивалась в трубку; тогда обнажилась блестящая сырая древесина, и запах ее смешался с едким запахом дыма. Это, в сущности, самое обыкновенное зрелище волновало Анриетту, словно она впервые почувствовала его красоту. Ей чудилось, будто никогда еще не вдыхала она этот запах, не замечала, как осторожно скручиваются эти черные завитки. И в том неожиданном порыве, когда человек восстает против себя самого, она отреклась от всего уродства своей жизни, бессмысленного вранья, убогих своих иллюзий.

— Ну? — проговорила Элиана; ее уже начинало тяготить молчание сестры.

Анриетта вскинула голову.

— Элиана, — отрывисто и глухо заговорила она, — со мной нынче вечером, на обратном пути, произошло… Я хотела сначала скрыть, чтобы тебя не пугать. Но ты же видишь, со мной ничего не случилось…

Элиана вскочила на ноги.

— Что произошло? Говори, да говори же, я ничего не понимаю.

— Чего ты испугалась, я же здесь. Успокойся.

— Хорошо, хорошо. Только расскажи, деточка.

Кровь отхлынула от ее лица, и там, где не были наложены румяна, выступили бледные пятна. Тщетно пыталась она подавить возникшую в мозгу неодолимую мысль и чувствовала, как силы покидают ее.

— Я переходила через улицу, — начала Анриетта. — Ну, у меня закружилась голова. Меня чуть автобус не задавил.

— Ужас какой! — крикнула Элиана, как бы желая заглушить некий голос, звучавший в ушах вопреки ее воле.

— К счастью, рядом оказался какой-то человек, он схватил меня сзади за плечи, швырнул на тротуар…?

Элиана уже не слушала, уставившись на сестру, она с ужасом разглядывала ее. Она здесь, а ее могло бы здесь не быть! И что было бы дальше? Элиане представилась ночь, телефонный звонок из больницы, дрожащий от страха голос Филиппа: «Кто-то звонит из Биша, ничего не понимаю». Нет, ясно, Филипп в больницу не поедет, для приличия он поспорит, кому ехать, но охотно уступит эту честь Элиане, и придется ей одной нестись через зловещий Париж; в выкрашенном белой краской приемном покое, где пахнет эфиром, дежурная сестра ласково заговорит с ней, объяснит… Элиана крикнула:

— Анриетта! Я… Что, что ты говоришь?

С минуту она глядела на младшую сестру с растерянным видом человека, грубо вырванного из сна, потом, увидев, что та испугалась, с трудом попыталась улыбнуться.

— Прости меня, деточка. Я все об этом случае думаю. Говори, говори, я только сяду.

— Не понимаю, Элиана, что ты так встревожилась, я же здесь.

— Правда, правда, но это сильнее меня, я совсем разнервничалась, да и день выдался ужасно утомительный.

Вдруг к горлу подступили рыдания, и она потупила голову; нижняя губа судорожно подергивалась.

— Оставь… сейчас пройдет, — хрипло пробормотала она, увидев, что сестра поднялась с места, и почти нечеловеческим усилием воли постаралась придать себе спокойный вид. Больше всего она боялась, что Анриетта вздумает ее поцеловать, а сейчас, когда ее терзала несговорчивая совесть, Элиана предпочла бы, чтобы сестра обругала ее, и с губ ее уже готово было сорваться признание в тайных своих мыслях, но стыд и неизбежные осложнения, которые последуют за исповедью, побороли мгновенную слабость.

Вот и все, — проговорила она, когда рассудок одержал верх в этой внутренней борьбе.

Последние подозрения Анриетты рассеялись.

— Бедняжка Элиана, — пробормотала она, садясь на место. — Это все я виновата. Мне следовало бы раньше сообразить…

— Да ничего подобного, — возразила старая дева. — Теперь продолжай, я слушаю.