Обломки

— Да, — пробормотал он, глядя в потолок, — Выдумал. Представил себе эту женщину на берегу реки. Ну, скажем, она идет по Токийской набережной. С ней мужчина, рабочий, он на нее орет, угрожает ей, пинает; и он пьяный. А она испугалась, молчит, она хромая; вроде пытается от него убежать, ясно, боится, как бы он ее не ударил, не столкнул в воду.

Элиана отложила работу и взглянула на Филиппа. Сейчас она просто ненавидела его, не той бессознательной ненавистью, какая рождается столь же внезапно, как и любовь, а ненавистью обдуманной, головной. Ей было мерзко хладнокровие, с которым он вел свой идиотский рассказ; вел с великолепным спокойствием, цепляя подробность за подробностью, словно говорил о посещении музея. Да и вообще в этих рассуждениях о теле утопленницы было что-то страшное. Неужели ему приятно разглагольствовать о таком трагическом происшествии?

— Темнеет. Сам не знаю, но мне почему-то кажется, что дело это было в октябре… На набережных ни души, дует ветер, фонари уже зажжены. Который мог быть час? Очевидно, около семи.

Семь часов, Токийская набережная. Сколько же раз Филипп рассказывал ей о своих прогулках по Токийской набережной, уже под вечер, после заседания совета? Значит, и эту историю он лепит из собственных воспоминаний. Да, воображение небогатое! Однако, как ни была ей противна эта история, она невольно заинтересовалась: глазами Филиппа она видела темную реку, катящую черные воды, цепочку огней в порту, кучи песка, выщербленную мостовую, о камни которой спотыкалась хромоножка. И так же невольно она следила за движением этих мясистых губ, восхищалась округлостью гладкой смуглой щеки, в которую она сейчас вопьется поцелуем.

— Ни души на набережной, — продолжал Филипп, — и на всем берегу Сены только эта чета рабочих, они ссорятся. — Филипп охотно описывал их, только воздерживался пока упоминать «другого», элегантного господина, свидетеля их размолвки. — О, конечно, время от времени проезжала машина, но только очень быстро, да разве из машины услышишь… А ведь…

Из вежливости Филипп убрал руки, засунул их в карманы. Элиана услышала, как он бренчит связкой ключей.

— … а ведь предположим, там случайно мог оказаться какой-нибудь человек… Ну, скажем, шел домой обедать. И их услышал. Что он, по-твоему, сделал?

— Откуда же я знаю?

— Вот видишь! Он тоже растерялся. Следил за ними, с набережной. Тут дело осложнилось. Рабочий замахнулся на жену, она побежала, тот господин пошел за ними на известном расстоянии.

Какой еще господин? Он-то здесь при чем? Элиана уже окончательно ничего не понимала.

— Он решил позвать полицейского, но, как всегда, полицейского поблизости не оказалось. А те мужчина и женщина дошли до виадука Пасси, нырнули под арку… А потом… а потом исчезли. Свидетель этой сцены подошел с запозданием, преступление уже совершилось, и убийца скрылся.

— Но раз та женщина хромая, не могла же она идти быстрее, чем тот, на набережной. Он бы ее нагнал.

Филипп покраснел и деланно рассмеялся, однако на свояченицу глаз поднять не решился. Если у него не хватает духу рассказать все, как было на самом деле, так к чему же вообще затевать весь этот разговор.

— Давай попробуем, — с усилием выговорил он, — давай попробуем представить себе, что тот господин догнал бы этих двоих. Ну, скажем, женщина его заметила и позвала на помощь…

— Допустим. И что же дальше?

— Значит, так… Он совсем уже собрался спуститься, прийти на помощь той бедняжке… И вдруг что-то в нем перевернулось… ну да, он оробел.

Филипп снова деланно рассмеялся, не повернув головы в сторону Элианы.

— Ну да, оробел, испугался того рабочего, словом, мужа…

— Но, Филипп, это же немыслимо, чтобы тот человек… это было бы слишком… слишком…

Она запнулась. В мгновенном озарении, глядя на это повернутое к ней в профиль, побагровевшее от стыда лицо, она поняла все. Ее словно пришибло, она не смогла вымолвить ни слова; каким бы слабым человеком ни считала она Филиппа, она, даже вопреки очевидности, приписывала ему хотя бы долю той физической отваги, которая дается всем людям, и сейчас чувствовала себя униженной, — как могла она так долго трепетать перед ним. На нее налетел внезапный порыв гнева.

— О чем ты думаешь? — ласково спросил Филипп, обеспокоенный затянувшимся молчанием.

— О твоей истории. А какой из себя был тот человек, ну рабочий? Ты ничего про него не сказал.

— Невысокий, плохо одетый.