Обман Зельба

— Насколько я могу судить, все обойдется. Мы удалили селезенку и починили легкое. — Врач, оперировавший Филиппа, снял зеленую шапочку, скомкал ее и бросил в корзину для мусора. Увидев, что я курю, он сказал: — Дайте и мне сигарету.

Я протянул ему пачку, щелкнул зажигалкой.

— Мне можно к нему?

— Пожалуйста. Только наденьте халат. Он, правда, еще нескоро очнется. А когда придет его подруга, она вас сменит.

Приехав в больницу, я уже не застал Фюрузан. Может, она в этот момент как раз отправляла на тот свет своего брата. Или мирилась с ним. А может, злилась на Филиппа и не хотела его больше видеть. Я сидел у его кровати, слушал его тяжелое дыхание и тихое шипение насоса, шланг от которого вел под ночную рубаху и скрывался между ребрами. Другой шланг соединял капельницу с кистью руки. Влажные волосы прилипли к потному лбу. Я до этого не замечал, какие они тонкие и редкие. Может, мой тщеславный друг пользовался феном? Или я просто не присматривался? Ему плохо вытерли кровь вокруг рта; она засохла и шелушилась в уголках губ. Веки время от времени подрагивали. Солнечные лучи, льющиеся сквозь жалюзи, прочертили в воздухе косые полосы. Они медленно перемещались по линолеуму, вскарабкались на кровать и на стену. Когда сестра меняла капельницу, Филипп проснулся.

— Мария с красивыми ушками… — Потом он узнал меня. — Запомни, Герд: какие мочки ушей, такие и груди…

— Ай-яй-яй, господин доктор! — подыграла ему Мария.

— Мне, конечно, лучше помолчать… — прошептал Филипп. Ему трудно было говорить.

Сестра закончила и вышла, тихо закрыв дверь. Через какое-то время Филипп знаком попросил меня пересесть к изголовью.

— Селезенку вырезали? Насос работает? Мне как-то снилось, что я умираю. Я лежу в больнице, в палате и в такой же кровати, как эта, и прощаюсь со всеми своими женщинами…

— Со всеми?.. — Я тоже говорил шепотом. — И они стоят в очереди, которая тянется снизу, по лестнице, по коридору до самой палаты?

— И каждая говорит мне, что не встречала другого такого, как я…

— Мгм.

— А я говорю каждой, что не встречал другой такой, как она…

— Тебе понадобится палата с двумя дверями: одна напротив другой. Женщины, с которыми ты уже попрощался, не должны сталкиваться с теми, кто еще ждет своей очереди. Представь себе, по очереди вдруг пройдет слух, что ты каждой говоришь, что другой такой не встречал…

Филипп вздохнул и помолчал с минуту.

— Герд, ты ничего не понимаешь в любви. В моем сне они потом собираются вместе. От моего одра они идут прямо в «Голубую утку». Я заказал там для них банкет, и они едят, пьют и поминают меня…

Не знаю почему, но мне стало грустно от этого сна. Может, потому, что я ничего не понимаю в любви? Я взял его руку.

— Ладно, Филипп, это еще успеется. Ты не умрешь.

— Нет, не умру… — Ему все труднее было говорить. — Да я бы и не смог сейчас говорить со всеми. Я слишком слаб… — Он уснул.

Около пяти пришла Фюрузан. То, что брат ее избил, я увидел сам, то, что они помирились, она рассказала мне шепотом.

— Как ты думаешь, Филипп простит меня?

Я не понял ее.

— Ну… он же получил нож в живот из-за меня.

Я решил воздержаться от нравоучений в духе женской эмансипации.

— Не волнуйся, он простит тебя.

Я не стал дожидаться, когда Филипп опять проснется. В шесть я был у Нэгельсбаха, в семь — в тюрьме на улице Фаулер-Пельц. Нэгельсбах был немногословен, я тоже. Правда, он сообщил мне, что к ужину я уже опоздал, и сходил вместе со мной в магазин. Я купил содовых кренделей, камамберу, бутылку бароло и яблок. Мне вспомнился мангольд, который продавался на рынке в Мангейме. Особенно я люблю этот местный овощ, который многие явно недооценивают, в панировке или в виде салата — его нужно разогреть, заправить маринадом и дать ему несколько часов постоять, чтобы он как следует пропитался.

Тюрьма на Фаулер-Пельц была моим последним местом работы в качестве прокурора. С тех пор прошло уже почти сорок лет, и я не узнавал топографии тюрьмы. Знакомыми были только запах и гулкое эхо шагов, и еще звяканье ключей перед дверью камеры и скрежет ключа в замке. Надзиратель закрыл за мной дверь, запер ее на ключ, и они с Нэгельсбахом ушли, а я еще долго слышал их шаги. Потом я ел крендели, сыр и яблоки, пил вино и читал Келлера. Я взял с собой «Цюрихские новеллы» и теперь услаждал себя поучительной историей ландфогта из Рейфензе, возжелавшего собрать под своей крышей всех женщин, которые были некогда предметом его нежной привязанности. Может, и Филипп тоже стремился к возвышенному и изящному финалу затянувшейся смешной истории и жаждал мира в сердце?