Обманщик

– В конечном счете это недуг времени.

– А что хорошего в недуге? Я говорю не о тебе, но о тех, кто, подобно мне, попирает религию: «Он знает Господа и готов восстать против Него».

– Чего ты требуешь от себя? Ты же как-никак ортодокс.

– Дурень я, а не ортодокс. Настоящий еврей не бреет бороду и не женится на потаскушке, которая в какой только грязи не побывала. Моя ортодоксальность гроша ломаного не стоит. К тому же я лицемер, вот кто. Зачем я пекусь о бизнесе, о домах и прочей ерунде? Зачем открываю фабрику в этаких обстоятельствах? За каким чертом мне понадобилась фабрика? Я старик, слабоумный старик. Вырастил детей, которые хуже выкрестов. Фаня – антисемитка, ненавидит евреев. Говорит такие вещи, каких впору ожидать от Геббельса, такова горькая правда. Кто знает, как она живет сейчас? Не благоприлично, это уж точно. Я постоянно боюсь, что она не выйдет за еврея, но чем лучше, что она с ними спит? Ох, горе нам и нашим детям. Мы воспитали убийц и блудниц – вот такова правда. Минна тоже блудница, кусок дерьма. Ест, утирает рот и говорит: «Я не грешила». Я распутник, изменник, враг Израиля, вот кто я!

И Моррис Калишер не то кашлянул, не то хрюкнул.

Герц побледнел.

– Почему ты так говоришь о Минне? – спросил он дрожащим голосом.

– Ее бывший муж здесь… как его, этого афериста… Крымский? Она опять с ним! Спит с ним! Их обоих должно растоптать, будь стерто его имя!

– Откуда ты знаешь? Откуда? Зачем ей затевать роман с бывшим мужем?

– А почему нет? «Что сын может сделать, дабы избежать греха?» Что удержит обоих? Раз нет Бога и нет законов – все дозволено. Они рассуждают о фашизме, о гитлеризме. А фактически сами тоже сплошь нацисты, нынешние евреи. Когда отворачиваешься от Бога, ты нацист, и больше никто. Это не просто риторика или преувеличение. Они велеречивы, но готовы обманывать или уничтожать ради ничтожного чувства. Вообще-то она порвала с ним в Париже, ведь грешники не способны жить вместе. Она говорила про него такие вещи, от которых волосы дыбом встают. А он, наверно, мог бы сказать то же самое про нее. Сейчас он здесь, и совсем новый – так почему бы нет? Эти люди круглые сутки болтают о любви, но знать не знают смысла этого слова. Только добропорядочный еврей умеет любить. Они же умеют совокупляться, и все!

Моррис Калишер схватил солонку и так ударил ею по столу, что народ в кафетерии испуганно обернулся.

– Что ты творишь? У тебя есть веские доказательства или это лишь подозрения?

– Есть у меня доказательства. Я не просто языком болтаю.

– Какие же у тебя доказательства?

3

– Сейчас расскажу, сейчас, дай только дух перевести, – сказал Моррис Калишер. – Я всю ночь не спал. Что я пережил нынешней ночью, даже говорить не стану. То, что со мной не случилось сердечного приступа, означает, что я крепче железа. Возможно, для тебя это пустяк, но для меня – подлинная катастрофа. Я к этому не привык. Я по-прежнему верю, что жена должна быть преданной мужу.

– Откуда тебе известно, что она спит с ним? – хриплым голосом спросил Минскер. Внутри у него все переворачивалось, в горле пересохло. Странным образом его тоже обуревали негодование и стыд. Если это правда, то Минскер тоже обманут. Эта возможность напугала его. Стало быть, она могла все рассказать Моррису. «Вот, значит, какова она! – размышлял он. – Моррис прав… мы нацисты… обрезанные нацисты… нет на свете второго такого мерзавца, как я».

Он сидел хмурый, пристыженный, потрясенный собственной аморальностью. Накатила тошнота, и он достал из кармана носовой платок.

Моррис уставился на него во все глаза. На секунду в них всплеснулся смех.

– Откуда у тебя такой платок? – спросил он.

Минскер обомлел:

– Что?

– Он не американский.

– В Париже купил. А что? Тебе не нравится?

И Минскер скривился, как бы говоря: у тебя что, других забот нет?

– Он у тебя один такой? – спросил Моррис.

– Была целая дюжина, но несколько штук я потерял. Если тебе нравится, могу подарить. Тебе по душе красная каемка?

– Да, красная каемка.

– Ну… так какие же у тебя доказательства против нее? – спросил Минскер.

Моррис Калишер не ответил. Сидел молча, словно подозрения и гнев вдруг оставили его. Он смотрел не прямо на Герца, а как бы сквозь него, на скверный мураль, изображающий фрукты, лошадей и повозки, – обычная безвкусная мазня, какой украшают стены дешевых ресторанов и кафетериев. Казалось, Моррис Калишер внезапно погрузился в размышления, не имеющие ни малейшего касательства к проблеме, которая свела их вместе.

Минскер в ожидании с любопытством смотрел на него. Обычно он понимал любое выражение Моррисова лица. И часто еще прежде, чем тот открывал рот, знал, что он скажет. Но на сей раз лицо Морриса казалось совсем чужим. Один глаз усмехался, другой словно окоченел.

Моррис взял сигару, стряхнул пепел, поднес ее к губам, но вдруг словно бы передумал и опять положил в пепельницу. Схватил стакан с чаем, однако ж пить не стал, просто согрел руку.

Минскера тошнило, как всегда, когда он нервничал. Похоже, Минна обманывала по всем фронтам.

– Все мужчины – лжецы.

– И что?

Моррис совсем повесил голову.