Обманщик

После телефонного разговора с Броней Моррис Калишер принялся ходить по комнатам, внимательно их оглядывая, будто подозревал, что там кто-то прячется. Вчера, несмотря на ужасные ссоры с Минной, квартира еще дышала жизнью. Сегодня, хотя в окна долетал шум Бродвея, здесь царила тишина, словно из дома только что вынесли умершего.

«Что дальше? Что сделать в первую очередь? – подумал Моррис. – Да, помолиться. А после молитвы что?» Он знал, в холодильнике есть молоко, масло, сыр, яйца, может быть, даже копченый лосось и кошерная салями. Однако он не мог сидеть в столовой один, за столом, где изо дня в день трапезничал с Минной. Поблизости был молочный ресторан, но вдруг кто-нибудь увидит его за завтраком. Стыдно ведь, сразу станет ясно, что от него ушла жена.

Молиться в одиночестве тоже было неинтересно. Пойти в синагогу? Его синагога слишком далеко. К тому же в будний день там вряд ли достаточно народу. Это не Варшава и не Люблин. Разве только взять такси и поехать молиться куда-нибудь в Уильямсберг. «Ладно, помолюсь здесь», – решил Моррис.

Надел молитвенную шаль и филактерии, вздохнул. Намеревался подумать о сути своих слов, но верх взяли дурные мысли. Коль скоро Всевышний попустил, чтобы миллионы порядочных евреев очутились в гетто и концентрационных лагерях, то с какой стати Ему взыскивать милостью Морриса? Ведь последние тридцать лет подлинной его страстью было не иудейство, а деньги. Содеянное Минной мучило его больше, нежели судьба евреев. Он эгоист, поглощенный своими домами, акциями, антиквариатом, всевозможным материальным имуществом. Одно время можно было получить визы для польских евреев, только вот он, Моррис, оставил без внимания все, даже родственников. Так можно ли ему надеть филактерии на нечистую голову?

Моррис места себе не находил. Молился и бродил из одной комнаты в другую. Бормотал священные слова, а мысленно спорил с Герцем: «Что ты натворил, Хаймль? Неужто во всем Нью-Йорке не нашлось другой женщины, кроме моей Минны? Где твое чувство справедливости? Ты хоть понимаешь, сколько натворил бед? Возможно ли, что такой умный человек, как ты, одновременно настолько бесчувствен? Если да, то стоит ли негодовать против Гитлера, Сталина и других злодеев? Хаймль, ты об этом пожалеешь. Ты сам себя погубил. Я был готов много сделать для тебя в Америке. Я ведь только начинаю наживать здесь капитал».

Моррис остановился прочесть восемнадцать благословений и твердо решил не допускать в молитву чуждые мысли, но сам не понимал, что говорит.

– «Ты свят, и имя Твое свято, и святые ежедневно благословляют Тебя». Что ж, хорошо, мученики благословляют Тебя, но что Ты, Отец небесный, делаешь для мучеников? «Ты одаряешь человека разумом и научаешь смертного мудрости». Это правда? Где у Герца мудрость? И у Минны? – Каждая произнесенная фраза вызывала у Морриса сомнения. Что-то в нем противоречило молитвам, выводам, сделанным Советом Мудрецов. – Горе мне, я тоже становлюсь еретиком!

Со словами «Мы согрешили» и «Мы провинились» Моррис ударил себя в грудь. Он зажмурил глаза, чтобы отделить себя от внешнего мира. Кланяясь в знак благодарности, он все время ненароком ударялся лбом о стену. Тряхнул головой. «Что ж, они уже совсем погубили меня!»

После молитвы Моррис пошел искать ресторан, где можно позавтракать, но есть ему не хотелось. Он шагал по Бродвею. Голуби суетились в конском навозе. День будет жаркий.

Моррис планировал встретиться с несколькими деловыми партнерами, на мази был десяток сделок, но какой смысл зарабатывать еще больше денег? Как и когда он их потратит?

Неожиданно он вспомнил о дочери. Чем она – Фейга, или Фаня, – занята в той гостинице, где поселилась? Поскольку мачехи больше нет, может быть, она вернется к отцу? Моррис остановил такси и велел ехать в ту гостиницу, которая располагалась неподалеку от Таймс-сквер, – огромное здание в тридцать с лишним этажей.

Утром район театров выглядел совершенно иначе, нежели вечером, когда на тротуарах кишел народ, а мостовые полнились автомобилями. Сейчас почти все магазины и рестораны были закрыты. Прохожие шагали будто в полусне. Горевшие кое-где неоновые вывески поблекли на солнце. Моррис вспомнил изречение из Гемары: «Что есть свеча в сравнении с Солнцем?»

Утро стерло всю суетность и иллюзорность, все мнимые страсти, весь пантеон насмешек, непристойностей и ложных надежд, каким предаются нынешние люди. Моррис даже услышал щебет птиц, свивших гнезда в гуще бродвейской лихорадки.

Такси подъехало к гостинице. Моррис вошел в холл и по внутреннему телефону позвонил дочери. Долго слушал гудки, потом ответил сонный голос, хриплый, резкий и Моррису незнакомый:

– Алло?

– Фанеле, это я, твой отец.

Некоторое время царило молчание, потом голос с упреком спросил:

– Почему ты звонишь в такую рань?

– Фанеле, кое-что случилось. Твоя мачеха оставила меня. Мне надо поговорить с тобой.

– Куда она ушла?

– Сбежала с Герцем Минскером.

Фаня что-то буркнула и зевнула.

– Хороши у тебя друзья! Я всегда говорила, паразит он паршивый.

– Да, таков он и есть. Можно подняться к тебе?

– Нет, папа, нельзя.