Обманы

«Стерва, — подумал он и повторял это ядовитое слово как удар молотка, когда сидел в одиночестве и наливал себе выпивку. — Посмотри, что натворила с ними. Им было бы лучше, если бы они знали, что ты умерла».

«Кто умерла? — спросил он себя. — И неясно ответил себе: — Не знаю».

На другой день ему в кабинет позвонил Нат:

— Только сейчас услышал, что ты вернулся. Совещание хорошо прошло?

— Я не поехал. Изменилась программа.

— А Стефания? Ее программа тоже изменилась?

— Нет.

— Так что, она сейчас в Лондоне?

— Да.

— Когда она возвращается?

— Она не возвращается.

— Не возвращается? Что это значит?

— Она остается там. Нат, мне не хочется об этом говорить.

— Понимаю. Долорес будет меня расспрашивать.

— Извини меня, но расспросы Долорес — это твоя проблема, а не моя.

— Это, несомненно. У меня на следующей неделе два свободных дня. Мы могли бы поехать на подледный лов.

— Ты эти два свободных дня придумал.

— Ну, и придумал. Но мои пациенты это переживут. Может, проведем немножко времени в глуши и по-новому увидим мир?

— Я не хочу оставлять Пенни и Клиффа.

— На день-два?

— Нат, дай мне привыкнуть к статусу родителя-одиночки.

Наступила пауза.

— Ладно. Тогда как насчет того, чтобы пообедать с нами? Долорес тоже просит об этом.

— Вы приходите сюда. Я приготовлю что-нибудь в микроволновой печке. Знаешь, даже идиот может приготовить вполне приличную еду в микроволновке.

— Долорес предпочтет сама для нас постряпать.

— А я предпочитаю постряпать для нее. Передай ей, я скоро позвоню. И еще, Нат… спасибо.

Дни шли, друзья звонили, спрашивая, когда Стефания будет дома. Этот вопрос задавали в факультетской библиотеке, клубе, даже в бакалейном магазине.

— В Лондоне она, наверное, чувствует себя одинокой, — говорила Линда, приглашая Гарта с детьми на обед. — А я чувствую себя потерянной без нее. Как раз после первого января у нас ожидается распродажа по имениям, и она мне необходима. Она ведь скоро будет дома, правда? В конце концов, скоро Рождество! И всем он отвечал, что не знает.

«Лгун, — ругал он себя по ночам в тишине спальни. — Трус. Поддерживаешь и продолжаешь ложь. Сколько ты еще протянешь? Как ты еще можешь говорить об обмане, когда сам так же виноват, как они?»

Он слышал, как Пенни с Клиффом разговаривали в его комнате, когда писали следующее письмо в Лондон.

«Мы все трое — Стефания, Сабрина и я — запутались в их проклятом обмане, попали в его сети, и чем дальше, тем больше, пока не дошли до точки, где нет никакого выхода, и нельзя прекратить обман, не причиняя боли тем, кого стремишься защитить от него».

И теперь он это понял.

Ночью он лежал в одиночестве на своей кровати с балдахином, в комнате, полной призраков, немного аромата их одежды, звуков их смеха, воспоминаний о женщине, которая стала светом его жизни. Он лежал, не шевелясь у края кровати, стараясь сдерживать себя, потому что каждое движение заставляло томительную дрожь пробегать волнами по его телу, гнать в жилах кровь, пока, забыв свой гнев, он не протягивал безумно руки в темноту, чтобы притянуть к себе ее теплое тело. Он чувствовал ее рядом, всей кожей, слышал свой голос, нашептывающий ей слова любви, ощущал теплое дуновение ее дыхания, когда она отвечала ему снова и снова: «Я люблю тебя».

Но рука его находила пустоту, простыни были холодными, и с криком ярости он отбрасывал одеяло, оставлял постель и, накинув халат, сидел часами у потухших углей камина в гостиной. Он начинал читать и читал, пока не возникало перед ним воспоминание: они вдвоем сидят на этом месте, читают, иногда поднимая глаза и обмениваясь взглядами в тишине, настолько глубокой, что кажется, будто они единственные живые во всем мире. Тогда, больной от одиночества, он закрывал свою книжку и смотрел застывшим взглядом в серое пространство холодного камина, угрюмо размышляя и все больше страшась того, что с ним происходит.

Ему все труднее было разделять свою жену и женщину, которая прожила с ним последние три месяца.

Жена, с которой он жил двенадцать лет, умерла, но как было ему горевать о ней, когда он потерял ее только две недели назад?

«О ком ты горюешь? — спрашивал он свое отражение в темном стекле окна гостиной через неделю после возвращения. — О моей покойной жене, которая умерла дважды. Один раз на Средиземноморском побережье, а другой раз в нью-йоркском отеле».

Две разные женщины. Одна ушла от него, другая небрежно заняла ее место, поиграла с их жизнями и сохранила свой секрет гораздо дольше, чем ей следовало бы. Но она сказала, что хочет покончить с обманом.

«Со всеми обманами», — сказала она.

Тогда почему же она этого не сделала?

Гарт стоял у окна, смотрел сквозь свое прозрачное отражение на призрачное мерцанье викторианского уличного освещения. Он не мог рассказать своим детям эту правду. Стояла ли она перед теми же вопросами в нерешительности, собираясь с силами и не находя их в себе, говоря себе, как и он сейчас: «Позже, когда будет подходящий момент»?