Обмененные головы

Я кипел от клятв, сильных чувств, взад и вперед расхаживая по Циггорну. Сперва следовало весь скопившийся пар присовокупить к облачности и только потом думать о чем-то конкретно. Я подкрепился в ресторане «Тайбей» комплексным обедом номер десять: «супом пекинским» и «уткой гонконгской», и, надо сказать, на уровне желудка спор между Чан Кайши, Мао Цзэдуном и Британской короной решен был прекрасно. В честь такого дела я еще зашел в кондитерскую «Книгге» [135] (названную так по имени хозяина-кондитера, который был всего лишь однофамильцем знаменитого немецкого просветителя по части хороших манер или в лучшем случае его опростившимся потомком – о том свидетельствовал портрет маслом над кассой: «Придворный кондитер Лоренц Книгге»).

Сидя над рюмкой грушевого ликера («Вильямсбирне», у меня вкус младенца), я вдруг потерял ощущение места, времени года… Мне казалось, что я на застекленной веранде где-то на Зюльте, за окном кричат чайки и ветрено. Женщина в вязаном берете, краснолицая, разомлевшая от тепла, ест в одиночестве свой тортик так сосредоточенно, как будто это часть ее моциона. Но наваждение рассеялось. Чайки наклеены на стекло – что уместней было бы в детском саду, нежели в пощаженном английскими бомбардировщиками кафе «Книгге». Несуразную одинокую курортницу полукрестьянского вида (может, и она была как птицы: всего лишь приклеена к спинке стула?) заслонили от меня два абитуриента, два долговязых очкарика, из тех, что во время ходьбы при каждом широченном своем шаге еще привстают на цыпочки. Я приложил ладонь ко лбу – не горит ли? Я еще помню, когда при этом прикосновении под ладонью было абсолютно гладко. Лоб мой был прохладен и влажен, как свежий вечер, опустившийся на большой европейский город вместе с моросящим дождиком.

А зачем, собственно, он это написал? Обыкновенно музыканты в Израиле думают как раз наоборот: они «за».

Людям, готовым перед Гейхал-ха-тарбут [136] устроить костер из партитур Вагнера, Штрауса и Кунце, всегда недоставало поддержки музыкантов-профессионалов. Теперь они ее получили, и весьма авторитетную… Кстати, со Штраусом у Лисовского вышло как в «Египетских ночах» (Пушкина), где тоже обещаны трое – ценою жизни покупающие у Клеопатры ночь, – а представлены лишь двое: «Флавий, воин смелый» и «Критон, младой мудрец». Нет, я решительно отказываюсь понять, что может заставить музыканта, молодого преуспевающего музыканта – будем надеяться, что в личной жизни он тоже счастлив, – желать, чтобы что бы то ни было было запрещено!Это может быть только одно: скверный характер. А что, если… Я представил себе встречу – мало ли при каких обстоятельствах, в том же Гейхал-ха-тарбут – встречу Ирины и Эси. И Эся рассказывает о моем письме, а Ирина передает это своему маэстро, и тот: ах так! Нет, не стал бы он из-за меня, из-за пигмея, притом уже раздавленного раз, стараться. С другой стороны, может, и стал бы, из-за Ирины, если чувствует, что я в ее воспоминаниях не совсем пигмей.

…Ничего страшного, ничего страшного, что я не знал о Кунце и о моей бабке – что, казалось бы, азы кунцеведения. Азы доступны любому и каждому. А я до азов снизойду с высоты своего открытия. Судьба, я принимаю твой вызов! – как поется в оперетте «Нищий студент», – она же «Polnische “G"otterd"ammerung”»; правда, эта реплика у меня прочно связана с неким тенором, у которого в голосе всегда возбужденно-истерическая нотка, и к тому же он страшно потеет на сцене – но я ведь люблю себя помучить.

А что, если они правы – вот такая мысль. Не приходило ли мне это в голову? Сейчас оставим все эмоции: оскорбленное самолюбие, комическую ревность (комическую, как зубная боль), и спокойно разберемся – не хочу быть по привычке на стороне того, от чьего лица ведется рассказ. Итак, моя позиция – ибо, помимо разболевшихся зубов, у меня еще есть позиция.