Обнаров

Кладбище, которое местные называли Спас, было на высоком холме сразу за лесом. Когда-то на самой вершине холма стояла деревянная церковь. Как-то странно получилось, что переехали люди из этих мест, и церковь сгорела, точно мешала этим бескрайним полям и лугам, и этому угрюмому лесу, точно уже не модно стало жечь за собою мосты, и люди стали жечь церкви.

Еще издали, поднимаясь в гору, Обнаров заметил темную человеческую фигурку на фоне белого снега. Сердце заколотилось где-то в горле, готовое вот-вот выпрыгнуть. Утопая в снегу, он пошел ближе. Теперь он был просто уверен, что это была она.

Тая сидела в снегу, привалившись спиной к голубой ограде. Она была абсолютно неподвижна, ее глаза были широко открыты, неподвижный взгляд был устремлен на розовеющий закат.

Хрипло дыша, обливаясь потом, из последних сил, через наметенные сугробы, глубокие с этого, северного склона, он пробирался к ней. Он вглядывался, он пытался отличить, но так и не мог уловить ни единого признака жизни в этой застывшей точно изваяние фигуре.

– Тая!

Он наконец дошел. Он бросился к ней, тряхнул.

– Тая!!!

Она вздрогнула, посмотрела на него.

Он жадно рванул ее на себя, сжал в объятиях, и время остановило свой бег.

Занимался по-зимнему ранний закат, пели разбуженные безвременным теплом птицы, искрился снег, плотной стеной зеленел лес у подножья холма, у самой опушки наперегонки мерили сугробы зайцы, шуршали, задевая за ледяные берега, уплывая вниз по реке, уже редкие льдины, будто подтверждая, что за зимою обязательно придет весна.

– Мне нужно было навестить бабушку, – точно в оправдание, произнесла она.

– Куда же ты? Места здесь дикие. Милая моя, родная моя, куда же ты одна?!

Он стал, точно безумный, целовать ее лицо, ее ледяные руки. Он держал ее в крепких объятиях, точно бесценный Божий дар, боясь отпустить хотя бы на мгновение.

– Когда я умру, ты меня здесь, рядом с бабушкой, похорони.

Она отстранилась, отвела взгляд.

– Там, в низинке, есть ручей, ты его видел. Его в старину называли Рубежница. Понимаешь, рубеж между живыми и мертвыми. Бабушка рассказывала, что когда хоронят кого-нибудь, то все усопшие выходят новенького встречать и стоят по эту сторону Рубежницы. Родственники обязательно своих встречают. Кто же меня на московском кладбище будет встречать? А здесь бабушка мне на встречу выйдет, мама, папа. Правда, маму с папой я так мало помню… Но это же ничего, правда? Я же должна узнать…

Он осторожно коснулся ладонью ее щеки, медленно, точно боясь вспугнуть, погладил. На глаза навернулись слезы.

– Не смей так думать, и говорить так не смей, – дрогнувшим голосом произнес он.

– Не помогла химиотерапия. Все опять возвращается, Костя. Слабость, тошнота, боли в костях и в мышцах… Это не вчера началось. Уже недели две как. Я тебе не говорила.

– Тая…

– Ты не хуже меня знаешь, что ударной дозы химиотерапии мне не выдержать.

Из его груди вырвался какой-то нечеловеческий то ли рык, то ли хрип, он пошатнулся и упал на колени

– Я весной умру. Уже снега не будет, – очень буднично произнесла она. – Песочек здесь подсохнет. В могилке сухо будет…

Он закрыл лицо руками, пригнулся к земле.

Жена погладила его по голове, тихонько сказала:

– Костенька, я так виновата перед тобой. Я украла у тебя твое счастье. Это я должна плакать. Но слез не осталось…

Она отняла руку, закрыла глаза и застыла, как неживая.

Солнце одним краем уже ушло за горизонт. Закат полыхал в полнеба. Воздух был смоляным, хрустальным. Ветра почти не ощущалось. В низине, у подножия холма, блестящей лентой струился ручей, беря начало от родника в корнях могучего дуба. Ручей журчал по камням, торопился, наполненный кристально чистой студеной водой, бежал к реке, в которой, как в зеркале, отражалось небо.

– Зачем мы пришли сюда?

Не скрывая удивления, Тая смотрела то на мужа, то на обветшавшие голые стены покосившегося деревенского дома.

Этот дом был одним из двух, уцелевших в деревне Спасская Власовка после пожара, и стоял недалеко от кладбища, на самом берегу реки. Каким-то чудом в доме сохранились нетронутыми двойные рамы и стекла в них. Только выходившее на дорогу кухонное окно, то, что в маленьком чуланчике, зияло пустой глазницей. Все: стены, потолок, пол, сломанная мебель, печь было подернуто жирным слоем паутины и пыли. Зрелище разоренного человеческого жилья с ушедшей отсюда навсегда жизнью было тягостным и унылым

– Костя, зачем ты привел меня сюда? Нужно возвращаться, пока не стемнело.

Обнаров смотрел в окно и это, по-видимому, занимало его сейчас куда больше, чем вопросы жены.

Тая бесцельно прошлась по комнате, зябко передернула плечами. В углу, справа от входной двери, под грудой полуистлевшей ветоши она увидела табурет. Ухватившись за ножку, не без труда она вытащила его и, приставив к пыльному боку рыжей печки, села, опершись спиной о печь и устало вытянув ноги.

Вдруг из чуланчика раздался грохот и треск ломаемых ударом ноги досок. Тая вздрогнула, вскочила.

– Обнаров, прекрати! Это невыносимо! – почти в истерике выкрикнула она.