Обнаженная

Реновалесъ проснулся. He очнувшись еще вполнѣ, онъ задрожалъ всѣмъ тѣломъ отъ страха и удивленія. Невидимое чудовище лежало подлѣ него, въ смертельной агоніи, раня его острыми конечностями своего тѣла. Хриплый ревъ его рѣзалъ тишину.

Страхъ заставилъ Реновалеса окончательно придти въ себя. Это Хосефина стонала. Она каталась по кровати, рыча и тяжело переводя дыханіе.

Художникъ повернулъ выключатель, и яркій свѣтъ лампы представилъ его глазамъ жену, корчившуюся въ нервномъ припадкѣ. Слабые члены ея были судорожно сведены, глаза – непомѣрно широко раскрыты, безжизненны и скошены, точно въ агоніи, губы – плотно сжаты, а въ углахъ рта виднѣлась пѣна бѣшенства.

Пораженный этою картиною, мужъ попробовалъ обнять ее и нѣжно прижать къ себѣ, какъбудто теплота его тѣла могла успокоить ее.

– Оставь… меня! – прохрипѣла она глухо. – Выпусти… Я ненавижу тебя…

Но несмотря на трвбованіе отпустить ее, Хосефина вцѣпилась въ мужа сама, впившись пальцами въ его шею, словно она хотѣла задушить его. Реновалесъ, почти не чувствовавшій этого давленія на своей атлетической шеѣ, добродушно шепталъ лишь въ отвѣтъ:

– Жми, жми, не бойся сдѣлать мнѣ больно! Облегчи нервы!

Руки ея, утомившіяся отъ безполезнаго сжиманія его мускулистаго тѣла, выпустили добычу съ нѣкоторымъ разочарованіемъ. Припадокъ продолжался еще нѣкоторое время, затѣмъ Хосефина выбилась изъ силъ, и полились слезы; только хрипъ въ груди и непрерывные потоки слезъ свидѣтельствовали о томъ, что она не потеряла сознанія.

Реновалесь соскочилъ съ кровати, бѣгая по комнатѣ въ комичномъ ночномъ туалетѣ, шаря во всѣхъ углахъ, самъ не зная зачѣмъ, и бормоча ласковыя слова утѣшенія.

Хосефина боролась съ нервными хрипами, стараясь отчетливо произносить отдѣльныя слова. Она говорила, закрывъ лицо руками. Художникъ сталъ прислушиваться, изумляясь грязнымъ словамъ, слетавшимъ съ устъ его Хосефины, точно горе, взволновавшее ея душу, вывело на поверхность уличныя грубости и гадости, дремавшія до сихъ поръ въ ея памяти.

– Эта баба… такая…! (И Хосефина произнесла классически-бранное слово съ такою непринужденностью, точно употребляла его всю жизнь). Безстыжая! Этакая…

И она выпаливала одни междометія за другими. Реновалесъ былъ въ ужасѣ, слыша эти слова въ устахъ жены.

– Но о комъ ты говоришь? Кто же это такой?

Она какъ-будто только и ожидала этихъ вопросовъ, приподнялась на постели, встала на колѣни, полуобнаживъ свое жалкое, костлявое тѣло, и пристально поглядѣла на него, потрясая слабою головою, вокругъ которой торчали короткія и жидкія прядки волосъ.

– Кто это можетъ-быть? Конечно, графиня де-Альберка! Эта важная дама въ перьяхъ! Ты точно съ неба упалъ. Ты ничего не знаешь! Бѣдненькій!

Реновалесъ ожидалъ этого; но услышавъ слова жены, онъ принялъ дерзкій видъ, чувствуя себя сильнымъ, благодаря раскаянію и сознанію, что говоритъ правду. Онъ поднесъ руку къ сердцу въ театральной позѣ и откинулъ назадъ волосы, не замѣчая всей комичности своей фигуры, отражавшейся въ большомъ зеркалѣ.

– Хосефина, клянусь тебѣ всѣмъ самымъ дорогимъ на свѣтѣ, что ты ошибаешься въ своихъ подозрѣніяхъ. Я не имѣю ничего общаго съ Кончей. Клянусь тебѣ нашей дочерью!

Больная еще больше разсердилась,

– He клянись! He лги! He называй моей дочери! Лгунъ! Лицемѣръ! Всѣ вы одинаковы.

Что, она – дура? Она прекрасно знала, что происходило вокругъ нея. Онъ – скверный мужъ, развратникъ. Она поняла это черезъ нѣсколько мѣсяцевъ послѣ свадьбы. Его воспитателями были только скверные пріятели, такая же богема, какъ онъ самъ. А эта баба тоже немногаго стоитъ. Хуже нея трудно найти въ Мадридѣ. Недаромъ смѣялись повсюду въ обществѣ надъ графомъ… Маріано и Конча стоили другъ друга; они снюхались и насмѣхались надъ нею въ ея собственномъ домѣ, во мракѣ мастерской.

– Она – твоя любовница, – говорила Хосефина съ ледяною злобою. – Признайся-ка лучше! Повтори мнѣ свои гадости о правахъ на любовь и на радости, о которыхъ ты разсуждаешь съ пріятелями въ мастерской. Ты прибѣгаешь къ подлому лицемѣрію, чтобы оправдать свое презрѣніе къ семьѣ и браку… ко всему. Имѣй мужество отвѣчать за свои поступки.

Но Реновалесъ былъ такъ ошеломленъ ея жестокими словами, дѣйствовавшими на него, точно удары хлыста, что умѣлъ только повторять, положивъ руку на сердце, съ покорнымъ видомъ человѣка, терпящаго несправедливость:

– Я невиненъ. Клянусь тебѣ. Ничего этого нѣтъ.

Онъ подошелъ къ кровати съ другой стороны и попробовалъ снова взять Хосефину за руку, въ надеждѣ успокоить ее теперь, когда она была менѣе взбѣшена, и ея рѣзкія слова прерывались слезами.

Но всѣ его старанія были тщетны. Хрупкое тѣло выскальзывало изъ его рукъ, отталкивая ихъ съ видимымъ отвращеніемъ.

– Оставь меня. He смѣй трогать. Ты мнѣ противенъ.