Обнаженная Маха

Он произнес это, не осознавая, что говорит вслух; казалось, это вылились в слова мысли, давно читавшиеся в его восхищенном взгляде. Нахлынули воспоминания, и, находясь в их власти, художник то шептал, то даже восклицал слова искреннего восторга.

Он умиленно смотрел на это обнаженное тело, такое прекрасное и хрупкое; оно все сияло, словно это огонек жизни просвечивал сквозь перламутровую плоть. На кончиках тугих продолговатых персов, этих магнолий любви, дерзко и заманчиво смотря в разные стороны, розовели светлые бутоны. Едва различимый пушистый кустик затенял тайну лона; блестящим пятном лежал свет на безупречно круглых коленях и постепенно тускнел, переходя в тень, окутывающую маленькие ступни с тонкими розовыми, как у младенца, пальчиками.

Это была женщина некрупная, грациозная и пикантная, — испанская Венера, несущая на себе не больше плоти, чем нужно, чтобы придать нежную округлость ее изящным и легким формам. Янтарные глаза с лукавыми огоньками в зрачках смущали своим неотрывным взглядом; уголки хорошенького рта казались развернутыми крыльями вечной улыбки. Щеки, локти и ступни были нежно розовые и переливались прозрачностью и влажным блеском, как ракушки, раскрывающиеся и сияющие всеми цветами в таинственных глубинах моря.

Маха Гойи!.. Обнаженная маха!..

Реновалес уже не говорил вслух, но эти слова отражались в неотрывном от картины взгляде, лучились в улыбке, играющей на губах.

Теперь он не был здесь один. То и дело между ним и картиной сновали группы громко разговаривающих людей. Деревянный паркет скрипел и подрагивал под их тяжелыми шагами. Стоял полдень, и каменщики с ближних строек пользовались временем отдыха, чтобы походить по залам музея — этого незнакомого для них мира. Оставляя за собой белые меловые следы, они с удовольствием вдыхали теплый нагретый воздух и громко делились впечатлениями о той или иной картине; сжигаемые нетерпением, они стремились посмотреть все за один раз, а особенно привлекали их полотна, на которых красовались воины в сверкающих доспехах или в роскошных мундирах древних времен. Наиболее сообразительные из них служили своим товарищам проводниками и все время торопили их идти дальше. Они здесь были вчера! Вперед, там есть на что посмотреть! И группки переходили из зала в зал со страстным интересом людей, попавших на неизвестную землю и ежесекундно надеющихся увидеть что-то особенное.

Среди этого суетливого, охваченного искренним восторгом люду время от времени появлялись стайки испанских дам. Они шли от картины к картине, рассуждая о моде древних времен и сетуя, что теперь не носят юбок клубничного цвета и пышных мантилий с высоким гребнем. Но перед творением Гойи все они вели себя одинаково, словно этому были научены заранее: вдруг омрачились, крепко смыкали губы и торопливо прошмыгивали вглубь галереи. Их предостерегал безошибочный инстинкт. Само то, что эта нагота присутствовала здесь, отражалось в уголках их встревоженных глаз острой болью: казалось, они нюхом чуют прекрасную маху еще издали, еще не увидев ее. И дамы спешили дальше, вытянутые, строгие, с тем же выражением осуждения, которое напускали на себя, когда на улице к ним приставал какой-нибудь наглец. Проходили перед картиной, отвернувшись, даже не желая взглянуть на соседние полотна, и не останавливались до следующей залы, где были выставлены произведения Мурильо.

Эти женщины олицетворяли ненависть к наготе, многовековое христианское отвращение к Природе и Истине, религиозное чувство, которое восставало и возмущалось, что в этом общественном месте, населенном святыми королями и мучениками, терпят такой ужас.

Реновалес относился к картине Гойи почти с благоговейным восторгом, отводя ей особое место в художественном творчестве. В испанской истории это было первое проявление искусства, свободного от предрассудков, очищенного от любых предубеждений. Целых три столетия живописи, столько славных имен в каждом поколении художников — и все же до Гойи испанская кисть ни разу не решилась нанести на полотно формы женского тела, изобразить божественную наготу, которая у всех народов была главным источником вдохновения для нарождающегося искусства! Реновалес вспомнил другую картину — другую обнаженную женщину — «Венеру»^{22} Веласкеса, хранившуюся на чужбине. Но то произведение появилось не вследствие внезапного вдохновения художника, картину заказал монарх, который щедро платил иностранцам за полотна с обнаженной натурой и однажды потребовал чего-то подобного от своего придворного живописца.