Обнаженная натура

Я сел на кровать, уставившись в грязные ладони, точно там, в царапинах, засохшей земле и кровавых мозолях, мог быть ответ. Или кто-то тайком пробрался на дачу? Дядя Слава? Местная шпана, залетный бомж? Или еще одна похотливая пара в отчаянных поисках тайного места?

Не без труда мне почти удалось уговорить себя, что про лампу я просто забыл. Приехал, бросил сумку, абсолютно автоматически щелкнул выключателем – днем даже не видно, горит свет или нет. Логично? А входная дверь… входная дверь раскрылась из-за сквозняка со второго этажа, балкон ведь открыт. На второй этаж утром я не поднимался, наверняка забыл защелкнуть шпингалет в последний приезд с Ларисой.

Мысль о ней, словно плавный, но тугой тормоз, неожиданно остановила нервную чехарду в моем мозгу. Внезапно я увидел себя со стороны, отстраненно, с какой-то огромной высоты: вот он сидит на краю кровати, жалкий, как сирота, грязный и беспомощный, ужас сводит его с ума, молоток и отвертка рядом. Он задумал убить человека, но не в силах придушить собственный страх. Он был бы смешон, если бы не был так гадок. И вот этого безнадежного горемыку полюбила самая восхитительная женщина вселенной – как такое возможно?! Она, безумная, вложила вот в эти чумазые руки свою судьбу, свою жизнь.

Я пошел по комнатам, гася свет. Гостиная, кухня, второй этаж. Выключил лампочку над крыльцом. Спустился по ступеням. Ночь, влажная и густая, тихо волнующая таинственным, едва слышным звоном, величественно придвинулась. Я сделал еще шаг, вытянул шею и развел руки, точно погружался в черную воду, тягучую как теплый мед, нежную как утренний сон.

Мой дед говорил: страх – самое паскудное чувство, самое бесполезное. Никогда не путай страх с осторожностью. Трус всегда погибает первым, или его расстреливают после боя.

Дед определенно разбирался в теме, он воевал в Испании, свой первый орден Ленина получил на Хасане, за сопку Заозерная. После похорон родители разбирали его архив; дед, как старый пират, хранил свое добро в кованом сундуке. Там, среди стопок писем, перетянутых почтовой бечевкой, среди пожелтевших газет и мутных фотографий, почетных грамот с профилем Сталина и лиловыми печатями, каких-то пригласительных билетов и пропусков на давно минувшие торжества и юбилеи, мы нашли ветхую брошюрку «Русско-японский разговорник для командиров Красной армии». Вместо «здравствуйте» и «как пройти в музей» там преобладали фразы вроде «сколько у вас пулеметов», «где находится штаб» и «мы сохраним тебе жизнь, если ты будешь говорить правду». Транскрипции японских фраз звучали смешно: «корэ ва нан дэс ка», «коно хито а доната». Из брошюры выпали два снимка чайного цвета: на одном дед браво позировал на фоне горы отрезанных голов, на другом дюжина красных командиров, усатых и строгих, снялась на фоне какого-то парадного с гипсовыми львами. Дед стоял с краю, лица двоих в центре были перечеркнуты крест-накрест фиолетовыми чернилами.

Блюхер и Люшков – я узнал эти фамилии поздней. Маршала Блюхера арестовали сразу после хасанских боев, он умер во время допроса. Комиссар госбезопасности третьего ранга Люшков перебежал в Маньчжурию, всю войну сотрудничал с японской разведкой, даже якобы готовил покушение на Сталина. В сорок пятом, перед самой капитуляцией, японцы, зная его осведомленность, предложили ему покончить с собой. Люшков отказался и был застрелен, когда выходил из кабинета японца.

Я стоял, раскинув руки, подставив лицо слепому черному небу. Там наверху, за тучами, висел невидимый купол, по нему скользили звезды, плыли планеты, проносились, похожие на фейерверк, хвостатые кометы. Я их не видел, но знал: они там. Страх – самое паскудное чувство. Все верно, все так. Я возьму себя за глотку, скручу в узел, но сделаю так, как мы с Ларисой решили. Сделаю ради нее. Сделаю ради себя. Ради нас.

Когда хоронили деда, бабка упала в обморок. Я помню почетный караул, розовощеких солдат в каракулевых шапках, аксельбанты и малиновые погоны на мышином сукне, помню гроб, лицо деда, точно отлитое из тончайшего фарфора с нежным лимонным оттенком, его белые руки. Помню влажный дух лилий, свежую горечь хвои, теплый запах разрытой земли. Солдаты дали залп, потом еще один; вороны, каркая, взвились и начали бестолково носиться над кладбищем. Я подобрал гильзу, от нее кисло пахло паленым порохом. Сжав гильзу, засунул кулак в карман. Гильза была теплая и маслянистая на ощупь. Я сохранил ее, она и сейчас хранится в ящике моего письменного стола в жестяной коробке с карандашами.

40

Электричка подходила к Ярославскому вокзалу. Сидя у окна, я разглядывал призрачное отражение своего лица, за ним проносился смазанный ландшафт – строго горизонтальные перроны, пестрые деревья в солнечной ряби, пыльные грузовики у шлагбаумов. Глаз с непроизвольной цепкостью выхватывал случайные детали: девчонку с красным бантом, бородатого велосипедиста, похожего на доктора Чехова, прошлогодний плакат с олимпийским медведем.