Обнаженная натура

А я даже не прошу их позировать голыми. В их плебейском сознании, искалеченном школой, церковью и семьей, нагота напрямую связана с развратом, с блудом, с порнографией. Меня забавляет их наивная уверенность, что вот эта вот бледная кожа, рыхлые ляжки, невнятные ягодицы и робкая грудь могут возбудить во мне какое-то эротическое шевеление. Бедные дурочки, для меня ваши сомнительные прелести ничем не отличаются от изгибов кувшина, выпуклостей гипсового шара, нежности атласной драпировки или шероховатости дикого камня. Вы – натура. Да, не более чем nature morte.

Я рисую. Варвара в кресле попивает вино. У меня в запасе вечность, я закончил один портрет, начал другой. Попросил Варвару повернуться в профиль. У нее выразительное ухо с крепкой мочкой. Попросил снять сережку – послушно сняла, зажала в кулаке. Вечерний свет не дает полутеней, лицо графично, энергичный ракурс, сильная крестьянская шея. Варвара уже пьяна, она рассказывает, как ее изнасиловал сосед по имени Гоша. Я слушаю вполуха, отчего-то они все рассказывают похожие истории. Гоша отсидел и вернулся. Оказывается, он изнасиловал ее в одиннадцать лет. Сейчас ей восемнадцать. Гоша сказал, что все равно найдет и зарежет.

Она говорит о страшном с какой-то отстраненностью, чуть ли не с иронией. Почти насмешливо. Через какую толщу ада надо пройти, чтобы у тебя появился такой тон? Боль должна врасти под кожу, страх должен стать основным компонентом твоей ржавой крови. Впрочем, если бы мне вздумалось кому-то исповедаться, кто знает, в каком из двух ладов гармонической тональности пел бы я свои гробовые мадригалы?

В который раз удивляюсь русскому языку: плотскую любовь, наиважнейшую часть нашей жизни, по-русски можно описать двумя способами – кабацкими матюками или гинекологическими терминами. Варвара использует первый способ, произносит слова без жеманства, с какой-то почти детской невинностью. Помогает себе руками. Я прошу ее не жестикулировать.

Я рисую, спешить мне некуда. Рисую и жду. Наконец она сама, игриво и как бы в шутку, предлагает позировать голой.

– Обнаженной, – поправляю я. – Голые в бане.

Она смеется, проливает вино на пол.

Я иду за дровами. Когда возвращаюсь, Варвара бродит по гостиной, разглядывает рисунки на стенах.

– Гля, во развалилась! Растрепа! Вроде как спит.

Нет, не спит. Это Татьяна.

– Ух ты! Ну и сисяндры у этой! Во дает! Ну и жопенция, моя так просто жопулька-с-кулачок по сравнению!

Да, Юля была превосходным экземпляром. В официальном списке профессий «натурщик» определяется как «демонстратор пластических поз». Думаю, ядреная Юля вдохновила бы Рубенса не меньше, чем Елена Форман или Изабелла Брант. Увы, на меня эта румяная щедрость нагоняет лишь скуку.

В спальне сваливаю дрова на пол, распахиваю печь, неторопливо развожу огонь. Почти ритуал. Мятая бумага (газету важно скомкать, но не сильно, оставить рыхлость) загорается, синий огонек, он прыгает, растет; бумага чернеет, скрючивается. Превращаясь в пепел, она успевает передать пламя дереву. Вспыхивают лучины, береза, эти горят как спички. Горят рыжим веселым огнем. Лениво занимаются поленья. Через минуту печь наполняется упругим гудящим жаром, рвущимся в дымоход. Я проверяю вьюшку, она открыта.

Варвара, подпирая косяк двери, наблюдает за мной. В руке – захватанный бокал с остатками рислинга, по краю стекла – жирные следы губ. В глазах – вопрос пополам с разочарованием: неужели импотент? Или педик? Женщина безошибочно определяет похоть, даже если ты ее старательно прячешь. Тут ты права, моя милая, желания у меня – ноль.

У нее скучное батрацкое тело.

Комкает серый лифчик, сует под сложенные штаны на край кровати. Хочет спросить про трусы, но, передумав, снимает сама. Прячет туда же. Влезает на кровать, жеманно потягивается, прикрыв лобок рукой.

– Так? – С покорной игривостью смотрит мне в глаза.

Так. Я протягиваю ей вино, она делает глоток.

Подбрасываю пару поленьев в печь. Огонь поет в трубе, я захлопываю чугунную дверцу, смотрю на часы.

Засыпает она сразу. Я вынимаю бокал из немых пальцев, ставлю на пол. Сгребаю ее одежду, засовываю в печь. Надо подождать, а то будет страшная вонь. Тряпки прогорят за пять минут, я иду на кухню, открываю воду. Сую в раковину полотенце. Отжимаю, скручиваю жгутом.

Одежда сгорела, зубцы молнии сияют на огненной головешке как стальная змейка, тут же медная пуговица. Кочергой привожу в порядок пылающие угли, они горят, точно россыпь рубинов. Задвигаю вьюшку.