Обнаженная

Котонеръ задумался. И это была дѣйствительно работа великаго художника? Въ ней не чувствовалось руки маэстро. He смотря на то, что Котонеръ былъ неважнымъ художникомъ, глазъ у него былъ вѣрный, и онъ сразу замѣтилъ неувѣренность, страхъ, неловкость, борьбу съ чѣмъ-то нереальнымъ, что ускользало отъ кисти и отказывалось подчиниться опредѣленной формѣ. Неестественность выраженія и изысканное преувеличеніе сразу бросались въ глаза; огромные глаза были чудовищно велики, ротъ малъ, почти какъ точка, кожа – блестящей, сверхъестественной бѣлизны. Только въ зрачкахъ проглядывало что-то особенное; глаза эти глядѣли издапека и свѣтились блескомъ, который сіялъ, казалось, на полотнѣ.

– Много я потрудился. Ни одна картина не доставила мнѣ столько страданій, какъ эта. А это еще только голова, т. е. самое легкое! Тѣло еще впереди; это будетъ божественная нагота, какой никто никогда не видалъ. И ты одинъ увидишь ее, только ты!

Старый неудачникъ не глядѣлъ больше на полотно. Онъ съ изумленіемъ перевелъ взглядъ на художника, не понимая ни картины, ни таинственной обстановки.

– И видишь, я писалъ безъ модели! Безъ живого созданія передъ глазами, – продолжалъ маэстро. – Я руководился только этими, но это лучше всего, самое наглядное, что можетъ быть.

Эти были всѣ портреты покойной, снятые со стѣнъ и разставленные на мольбертахъ и стульяхъ, образуя тѣсный кругъ около начатой картины.

Котонеръ былъ не въ силахъ дольше сдерживать свое изумленіе и прикидываться наивнымъ простякомъ:

– Ахъ! Такъ это!.. Такъ ты… хотѣлъ написать портретъ Хосефины!

Реновалесъ откинулся назадъ отъ сильнаго изумленія. Ну, да, Хосефину. А кого-же больше? Гдѣ у него глаза? И сердитый взглядъ его поразилъ Котонера до глубины души.

Тотъ снова взглянулъ на голову. Да, это она; но красота ея была не отъ міра сего; эта духовная, неестественная красота могла быть свойственна лишь новому человѣчеству, свободному отъ грубыхъ потребностей и послѣднихъ остатковъ вѣковыхъ животныхъ чувствъ. Старикъ глядѣлъ на безчисленные портреты прежнихъ временъ и узнавалъ черты лица Хосефины въ новомъ произведеніи, но здѣсь онѣ были озарены внутреннимъ свѣтомъ, который преображалъ краски и придавалъ лицу Хосефины что-то новое и странное.

– Узнаешь-ли ты ее наконецъ? – спросилъ маэстро, тревожно слѣдившій за впечатлѣніемъ, которое картина произвела на друга. – Похожа она? Скажи, вѣрно-ли я схватилъ сходство?

Котонеръ солгалъ изъ состраданія. Да, похожа, теперь онъ разглядѣлъ ее наконецъ… Только она здѣсь красивѣе, чѣмъ въ дѣйствительности… Хосефина никогда не была такъ красива.

Теперь Реновазесъ взглянулъ на друга съ удивленіемъ и состраданіемъ. Бѣдный Котонеръ! Несчастный неудачникъ! Парія искусства! Онъ не могъ подняться надъ толпою и не зналъ никакихъ стремленій кромѣ желанія насытиться. Что онъ понималъ въ такихъ вещахъ! Глупо спрашивать у него совѣта!..

Старикъ не узналъ Хосефины, и все-таки это былъ лучшій и самый точный ея портретъ.

Реновалесъ носилъ ея образъ въ душѣ; онъ видѣлъ его, какъ только сосредоточивалъ на немъ свои мысли. Никто не могъ знать Хосефины лучше его. Остальные забыли ее. Такою онъ видѣлъ ее… и такова она была въ дѣйствительности.

IV

Графинѣ де-Альберка удалось таки проникнуть однажды вечеромъ въ мастерскую маэстро.

Лакей видѣлъ, какъ она подъѣхала, по обыкновенію, въ наемномъ экипажѣ, прошла черезъ садъ, поднялась по лѣстницѣ вестибюля и вошла въ пріемную. Въ ея твердой походкѣ обнаруживалась рѣшимость женщины, которая идетъ къ цѣли прямо и не колеблясь. Онъ попробовалъ почтительно задержать ее, сѣменя на мѣстѣ и заступая ей дорогу каждый разъ, какъ она пробовала обойти его, передразнивая его слова. Сеньоръ работаетъ! Сеньоръ никого не принимаетъ! Какое строгое распоряженіе! И ни для кого не дѣлается исключеній! И она прошла прямо, грозно нахмуривъ брови. Глаза ея свѣтились холоднымъ гнѣвомъ и выражали твердую рѣшимость наградить лакея въ случаѣ надобности пощечиною и пройти въ мастерскую хотя-бы черезъ его трупъ.

– Ладно, ладно, голубчикъ, посторонитесь-ка лучше.

Гордый и раздраженный тонъ важной дамы внушилъ бѣдному лакею такой страхъ, что онъ не зналъ, какъ дольше противостоять этому вторженію шелковыхъ юбокъ и крѣпкихъ духовъ. Повернувшись неловко, красавица натолкнулась нечаянно на столъ изъ итальянской мозаики, на которомъ стояла старинная ваза. Взглядъ ея невольно скользнулъ по вазѣ.

Это продолжалось одинъ мигъ, не больше; но женскому любопытству было достаточно этого времени, чтобы узнать голубые конверты съ бѣлою каемкой, выглядывавшіе изъ груды карточекъ цѣльными кончиками или невзрѣзанными краями. Только этого недоставало!.. Блѣдность графини пріобрѣла зеленоватый оттѣнокъ, и важная дама продолжала путь съ такимъ бѣшенымъ видомъ, что лакей не посмѣлъ задерживать ее и остался стоять позади нея, смущенный и подавленный, опасаясь гнѣва Реновалеса.

Услышавъ громкій стукъ каблуковъ на паркетномъ полу и шуршанье юбокъ, Реновалесъ направился къ двери въ тотъ самый моментъ, когда графиня появилась въ мастерской съ трагическимъ выраженіемъ лица.

– Это я.

– Вы?.. Ты?..