Обнаженная

Ей чудилось, будто она падаетъ и падаетъ подъ бременемъ изумленія. Когда она очнулась отъ этого состоянія, она почувствовала въ себѣ перемѣну. Ни жалобы, ни болѣзненнаго содроганія… Все окружавшее казалось ей въ высшей степени страннымъ – и комната, и человѣкъ, и картины. Это вышло изъ предѣловъ ея пониманія. Застань она здѣсь другую женщину, она расплакалась бы, застонала отъ огорченія, стала-бы биться въ судорогахъ на полу, полюбила бы маэстро еще сильнѣе, подзадориваемая ревностью. Но увидѣть соперницу въ умершей женщинѣ! И не только въ умершей… въ женѣ! Этотъ случай показался ей сверхъестественно смѣшнымъ. Ею овладѣло безумное желаніе расхохотаться. Но она не засмѣялась. Она вспомнила ненормальный взглядъ художника при встрѣчѣ въ мастерской. И теперь въ глазахъ его сверкала такая же искра.

Она почувствовала страхъ; страхъ передъ огромною, звучною комнатою, страхъ передъ человѣкомъ, молча разглядывавшимъ ее, какъ незнакомую. Да и сама Конча видѣла въ немъ теперь чужого.

Она взглянула на него еще съ состраданіемъ и нѣжностью, которыя всегда находятся у женщины при видѣ несчастья, хотя бы оно постигло совсѣмъ чужого человѣка. Бѣдный Маріано! Все было кончено между ними. Она не обратилась къ нему на ты и протянула на прощанье только пальцы правой руки въ перчаткѣ съ видомъ важной неприступной дамы. Они долго простояли такъ, разговаривая только глазами.

– Прощайте, маэстро. Берегите себя!.. He трудитесь провожать меня, я знаю дорогу. Продолжайте свою работу, пишите побольше…

Она нервно застучала каблуками по натертому паркету, по которому шла въ послѣдній разъ. И развѣвающіяся юбки въ послѣдній разъ оставили въ мастерской запахъ ея любимыхъ духовъ.

Оставшись одинъ, Реновалесъ вэдохнулъ свободнѣе. Его крупному заблужденію былъ положенъ конецъ. Единственное, что произвело на него непріятное впечатлѣніе во время этого свиданія, было колебаніе графини передъ портретомъ. Она узнала Хосефину скорѣе, чѣмъ Котонеръ, но тоже не сразу догадалась. Никто не помнилъ покойной, только въ его умѣ сохранился ея образъ.

Въ этотъ же самый день, до прихода стараго друга, маэстро принялъ еще одну посѣтительницу. Дочь его явилась въ мастерскую; Реновалесъ догадался о ея приходѣ по шумному веселью и духу кипучей жизни, которые предшествовали, казалось, молодой женщинѣ.

Она пришла повидать его, исполняя этимъ обѣщаніе, данное много мѣсяцевъ тому назадъ. Отецъ снисходительно улыбнулся, вспомнивъ жалобы, высказанныя ею послѣдній разъ, какъ они видѣлись. Она пришла только повидать его?..

Милита сдѣлала видъ, что не разслышала послѣдняго вопроса, и стала оглядываться въ мастерской, гдѣ она давно уже не была.

– Постой! – воскликнула она. – Да, это же мама!

Она глядѣла на портретъ съ нѣкоторымъ удивленіемъ, но художникъ остался доволенъ тѣмъ, что она такъ быстро узнала мать. Наконецъ-то! Недаромъ была она дочерью Хосефины! Кровь заговорила въ ней!.. Бѣдный маэстро не замѣтилъ быстраго взгляда дочери, скользнувшаго по остальнымъ портретамъ и давшаго ей путеводную нить.

– Тебѣ нравится? Похожа она? – спросилъ онъ тревожно, точно начинающій художникъ.

Милита отвѣтила довольно уклончиво. Да, ничего, только немного красивѣе, чѣмъ въ дѣйствительности. Ей не пришлось никогда видѣть мать такою.

– Это вѣрно, – сказалъ маэстро. – Ты не знала ея въ хорошія времена. Но такою она была до твоего рожденія. Твоя бѣдная мать была очень красива.

Но портретъ этотъ не произвелъ глубокаго впечатлѣнія на дочь. Онъ казался ей довольно страннымъ. Почему голова помѣщалась въ углу полотна? Что онъ собирался пририсовать къ головѣ? Что это за линіи?.. Маэстро уклонился отъ прямого отвѣта и слегка покраснѣлъ; отеческая стыдливость не позволила ему сообщить дочери о дальнѣйшихъ планахъ. Онъ самъ еще не зналъ, что напишетъ; надо было остановиться на какомъ-нибудь туалетѣ, который хорошо облегалъ-бы ея фигуру. Глаза его овлажнились въ приступѣ нѣжности, и онъ крѣпко поцѣловалъ дочь.

– Ты хорошо помнишь ее, Милита?.. Правда, что она была чудная женщина?

Грусть отца перешла и къ дочери, но у нея это длилось одинъ мигъ, не дольше. Ея цвѣтущее здоровье и радость жизни не давали грустнымъ впечатлѣніямъ прочно укрѣпляться въ ея душѣ. Да, чудная женщина. Она часто вспоминала мать… Милита говорила, вѣроятно, правду, но воспоминанія эти не были ни глубоки, ни тягостны, смерть казалась ей безсмысленною вещью, далекимъ и нестрашнымъ явленіемъ, которое не нарушало ея яснаго спокойствія и физическаго равновѣсія.

– Бѣдная мама! – добавила она ораторскимъ тономъ. – Для нея легче, что она умерла. Всегда больна, всегда печальна! При такой жизни лучше умереть.