Обнаженные мужчины

Когда мы вместе, то сильно возбуждаемся, трогая людей так, чтобы они не заметили. Это чуть ли не состязание между нами: кто перетрогает больше людей. Самое лучшее – это когда мы одновременно дотрагиваемся до кого-нибудь. Удобнее всего это сделать, стоя в очереди.

Мы никогда не говорим друг с другом об этом. Это не какая-то игра, в которую мы сознательно начали играть. Нет, все началось так постепенно и незаметно, что я бы не смог сказать, в какой день или даже в какую неделю я дотронулся до своего первого. Потрогать одежду – это тоже считается, но человека – это гораздо лучше, хотя, конечно, больше шансов, что тебя поймают. Дотрагиваться до людей так, чтобы они не заметили, – это волнующе, смело, опасно, но в то же время в этом есть тепло, любовь, близость. Просто столкнуться с кем-нибудь на улице или задеть кого-то – это чудесно. И неважно, если заметят: они просто подумают, что это произошло случайно, и им в голову не придет, что это спланировано, что мы сделали это нарочно.

Когда мы с Лорой дотрагиваемся друг до друга, то удовольствие такое острое, что оно почти вызывает боль. Вот почему мы гораздо полнее испытываем наслаждение, когда общаемся через посредника. Удовольствие, которое мы получаем, одновременно дотрагиваясь до кого-нибудь, настолько утонченно и совершенно в своей изысканной чувственности, что совсем не обязательно, чтобы это лицо не замечало наших прикосновений. Когда мы принимаем гостя, то, встав по обе стороны от него, держим его за руки, гладим, игриво похлопываем по бокам, шепча на ухо (потому что даже наше дыхание по разные стороны от его лица увеличивает наше удовольствие), взъерошиваем ему волосы (объясняя свое поведение тем, что мы в восторге от его стрижки) и щупаем одежду (оправдывая это тем, что она нам нравится). Мы проделываем это так ловко, что наш гость приписывает наше поведение глубокой привязанностью к нему.

Правда, я не говорю, что мы не занимаемся любовью. Занимаемся, но не так часто, как те, что влюблены меньше. Для нас заниматься любовью – это опасное удовольствие, которому мы должны и пытаемся противиться, потому что после этого мы чувствуем себя оглушенными и разбитыми.

Когда я с Лорой, то очень внимательно наблюдаю за ней, пытаясь поймать ее за занятием настоящей магией. Я часто размышляю, уж не ошибся ли с тем фокусом с монетой. Возможно, она и не умеет заниматься настоящей магией. Быть может, та монета в двадцать пять центов не исчезла с ее ладони, как я полагал. Может быть, у меня была галлюцинация – хотя я убежден, что это не так.

Интересно, насколько сильна ее магия? Какие еще фокусы может она проделывать? Может ли она заставить исчезнуть стул, а не только мелкие предметы? Может ли сделать так, чтобы предметы появлялись, а не только исчезали? Может ли заставить людей любить ее?

Может она заставить людей любить себя? Уж не заколдовала ли она меня?

Иногда я прошу ее показать мне еще что-нибудь по-настоящему волшебное, и она пытается меня вышучивать, чтобы я отстал. Говорит что-нибудь вроде:

– Я просто не могу поверить, Джереми. Ты такой ребенок! Все еще веришь в чудеса. Сколько раз я должна тебе повторять, что я не фея?

Казалось бы, если уж ей так хотелось, чтобы я перестал зацикливаться на этой теме, она должна была бы просто объяснить мне тот фокус с монетой. Но она не объясняет, и я убежден, что это означает следующее: ей нечего объяснять, нет никакой разгадки, никакой тайны – это чистая, несомненная магия.

Я продолжаю ходить на ее представления и порой засыпаю посередине. Однажды меня внезапно будят аплодисменты. Что? Что такое? Чему они хлопают? Выступление еще не закончено. Так почему же они хлопают? Я подаюсь вперед на стуле и щурюсь от яркого света, бьющего в заспанные глаза. Я не замечаю ничего странного и необычного. Показала ли она свою настоящую магию? Могло так быть? Нет, сомнительно, ведь если бы у них на глазах она заставила вещи исчезнуть со сцены, без всякой ловкости рук, то они бы не аплодировали; они бы упали в обморок, или позвали бы полицию, или выбежали на улицу, или начали издавать безумные вопли, или целовали ей ноги и поклонялись, как богине. Возможно, я слегка увлекся. Но, во всяком случае, они бы уставились на нее в изумлении, как я в тот раз, когда она заставила монетку исчезнуть. Они были бы так ошеломлены, что не смогли бы хлопать.