Обноженный

Взбудораженные стычкой гридни переворачивали детинец и посады вверх дном. Шёл сыск, допрос и конфискация. Окольничему я был в этот момент… нежелателен — лишние глаза и уши. А уж мой наглый вопрос: «А доля моя какая? Я ж… ну… участие принимал, вот страдальцев приволок, тебе, Улеб Честиборович, всё обсказал…», вызвал плохо скрытое раздражение:

— Награда будет как князь решит. А покудова… ты мне тут только под ногами толчёшься.

И я быстренько испарился.

Две вещи, услышанные в детинце, меня смутили: Катерина Ивановна и служанка её Агафья как вчера с вечера спать полегли — так их никто и не видел. И никто не видел моего слугу — Мичуру. Странно: я был уверен, что он проявится на посадниковом дворе. Ан нет. Видать, я чего-то не понимаю.

Солнце ещё стояло в зените, когда мы вывались снова в эту Гобзу. И пошли потихоньку вниз, постепенно остывая от приключений.

Хватит, досыть. Надоело и утомило. Все эти… подпрыгивания, неожиданности и неприятности… Дело сделано: посадник — вор, связь с казначеем доказана через Ряху, дискредитировать чтеца и остальное — забота Афанасия. Я своё отработал.

Увы. Я не учёл приставучести Достоевского.

Устроился на дне лодки, чесал Курту шею, он пофыркивал от удовольствия. На носу Николай, попавший с Терентием в пару на шесты, «учил молодого жизни» — тот тоже пофыркивал. От — «совсем наоборот». Жарко, душно, парко. Последние минутки безделья: речка постепенно расширялась — скоро можно будет уже и на вёслах идти.

Вдруг Курт выдернул голову из моих рук, уставился на берег и шумно задышал, вывалив язык из пасти. Чего он там увидел? Живность какая-то? Бобров здесь нет, белки по болотам не бегают, какая-нибудь крыса? Я лениво повернул голову. Хмыжник, камыш, коряги… На коряге какая-то… тряпка. Грязно-серо-бурая. С кисточкой. Где-то я такое…

— Стоп! Мать…! Правый борт! К берегу!

Терентий с кормщиком ещё могут позволить себе задавать вопросы:

— А? Чего? Почему это?

Но Николай выучки моей не потерял: ухватив за шиворот, откидывает зависшего в недоумении Терентия на узлы в лодке и, одновременно, сильным толчком шеста вгоняет лодейку в берег.

— Брони вздеть, сброю разобрать. Тихо!

Последнее — кормщику. Тот вздумал громко… недоумевать. Бздынь. Ивашко, между делом, оплеухой отравляет дедка за борт. Тут — неглубоко, по колено. Но когда дед, в водовороте собственных эмоций и народных выражений вскакивает на ноги, стирая воду с лица, то видит перед глазами клинок сабли. Успокаивающий и утишаюший.

У меня… Очень даже паранойя. Но за этот поход мы уже дважды попадались… Как святые — без оружия и броней. «Бог троицу любит» — русская народная мудрость. Я — не бог. Поэтому — не люблю. Третий раз голым брюхом на точеное железо… спасибо, не захотелось. Даже гипотетически.

Пока облачаемся и пробираемся вдоль берега по чавкающей грязи, Курт, измазавшийся не только по брюхо, но и по уши, уже тащит тряпицу.

— Ну, мужи мои добрые, вспоминайте: где вы похожее видели? Заранее скажу — видели все.

Тряпица идёт по рукам, подносят к глазам, крутят, Николай дует в шерстинки, Ивашко пытается подцепить ногтём узелок.

— Сухан, откуда это?

— Кусок каймы от платка. Платок был на девке. Девка приходила на наш постой в Вержавске прошлой ночью.

— Это которая от тебя с воем убежала?!

— Точно. Дочка Вержавского посадника. Сегодня с утра — покойного. Убит гриднями княжьего окольничего при оказании сопротивления при задержании.

Забавно слышать матерное выражение крайнего изумления от столь воспитанного молодца, как Терентий. Хоть и несколько неумело построенное. Ничего, Терёха, со мной походишь — и не такие конструкции… конструировать научишься.

— Не обрезано — оборвано. Смяли и в кровавую рану положили. Потом — выбросили.

— Ноготок, тебе — зачёт. Остальные по возвращению — полный курс занятий на внимание. Смотрите, но не видите. Стыдно.

Не любят мои ближники занятий на развитие внимания и памяти. Нудно это. Да и не нравиться проигрывать — мальчишки-подростки в этом деле часто побеждают.

— Теперь… пойдём искать.

— А на кой? У нас своих забот мало?

— А на той, хан мой торкский, что эта девка — подо мной девичество своё оставила. Я своих… на елду насаженных… мусором придорожным — не бросаю.

Интересно, что Чарджи из услышанного — услышал? Свяжет давний наш разговор о моём отношении к «своим» и нынешнее — о «насаженных», и отнесёт на свой счёт?

— Курт, нюхай. Теперь ищи.

Честно говоря, я не ожидал, что князь-волк возьмёт след: тряпка пролежала неизвестно сколько на коряге, наполовину в воде, мы её трогали, мяли. Какой там запах?

Но Курт покрутил своей зубастой башкой, оглядывая берега реки, уставил нос в землю и побежал от берега. А потом, шагах в двадцати, где было суше и не так много кустов, двинул параллельно, против течения реки.

— Не, ну ты глянь! Ну до чего ж умён! У меня прежде лайка была. Так она слышь-ка…

Один из моих мужичков восхищённо смотрел вслед князь-волку.

— Погоди про свою лайку. Почему умён-то?

— А ты по струе речной глянь. Вода-то вона куда бьёт. Стал быть, тряпку вон оттуда кинули. С берега.

— Или — с проплывающей лодки.