Обноженный

Есть планы и намерения, запущенные годы, десятилетия, поколения назад. Есть долги. Долги дружбы и долги вражды. Это часть отношений между людьми, часть «паутины мира». Не ваши — вашего тела, его предков. Если вы отказываетесь платить — вас перестают понимать. Ваши намерения трактуются превратно, ваше окружение пребывает в разброде, вас перестают защищать. Успеете ли вы сплести свой лоскуток паутинки взамен разрушенного вами?

«От паранойи не умирают» — правильно. От неё дохнут. Подхватив инфекцию в плохо замотанные, стёртые на вёслах, ладони, заснув на посту после изнурительного марша, сцепившись по пустяку с таким же уставшим, раздражённым соседом.

Умирают не от паранойи — от переутомления, вызванного стремлением эту паранойю успокоить.

Я напрочь отказался останавливаться в Поречье — нас там знают. Выскочили в Касплю, пошло тяжелее — против течения, но снова — только вперёд. У всех людей, и у меня самого — руки в повязках. Мозоли кровавые. Вторая ночь без сна. Попутно ломаю здешний порядок — ночью по путям не ходят. «Комендантский час». Нарвёмся на стражу — будут неприятности. Мой народ бурчит, но в вёсла упирается.

Наконец, кормщик взбунтовался:

— Да сколько ж можно…!

По старому анекдоту: «Тс-с. Дерьмо колышется». Сейчас я сам в роли этого… этой консистенции.

Одной рукой придержал на весу весло, другой — меч из-за спины ему в лицо:

— Делай как я велю. «Нет» — мы-то лодочкой пойдём вверх. А вот ты поплывёшь сам и вниз.

Второй раз он начал вякать, когда мы мимо устья Жереспеи прошли.

— Эт… Нам же туда же!

— Нет. Прежним путём не пойдём. Пойдём к Катынскому волоку. Не хочешь — иди пешки. Аки Христос по водам.

Так не делают! Так нельзя! Это — его лодка, он — кормщик, он — путь выбирает и скорость указывает. Но… тревожно мне. Крокодил всегда возвращается к воде по своему следу. Поэтому охотники вбивают на тропе острое. Крокодил ползёт и режет себе брюхо. Я на острое брюхом — не хочу. Паранойя у меня! Факеншит уелбантуренный!

У начальника — бзик, у подчинённых — грыжа.

Как-то не встречал у попаданцев описания бесконечного, тупого, однообразного, изнурительного труда. Не вообще — где-то там, умозрительно, а их личного. Не по воле какой-нибудь злой местной кикиморы, а по собственной паничности и истеричности.

«Весло поднял, перекинул, зацеп, рывок». Повторить. Вторые сутки.

Пристали к берегу, хоть бы кулеш сварить. Не успели костёр разложить — малой какой-то нарисовался:

— Эй, дяденьки, тута становиться нельзя! Тута луга наши.

И чего с ним делать? В куски порвать, чтобы не мявкал? А дальше, в кустарнике — второй выглядывает. Чуть что — убежит и тревогу поднимет. Волка на него спускать? Пришлось убраться.

Что радует — принцип пойменной стражи, которую я у себя в Рябиновке на Угре устроил — не новость в нашем многострадальном отечестве. Радуюсь. Гребу. Выгребаю и угрёбываю.

Всё-таки, встали на ночёвку на попавшемся погосте ещё до заката.

Пока разместились, подкормились… перевязки отмочили, промыли, смазали да перевязали… Тут мои все и попадали. А я в другую избу заскочил, куда баб определили.

— Ой…

В полутьме избы на лавке лежит замотанная Катерина. Глаза закрыты, голова завязана, спит.

Агафья ей перевязки сменила, собой занялась. Сидит на соседней лавке топлесс, синяки на себе разглядывает. Теперь вот локтем прикрылась. А она… ничего. И чего она себя старухой считает? Это здесь в 25 — дама стареющая. А вот в моё время…

Подошёл поближе. Смотрит напряжённо, но не испуганно. Забавно: у неё с Катериной глаза разного цвета, а взгляд одинаковый. Катерина на меня снизу так смотрела, когда я ей помогал рубаху снимать.

Если Гапка и сейчас смеяться начнёт — развернусь и уйду. Ничто так не способствует эрекции как женский смех. И не убивает её как женский хохот.

Подцепил мизинцем за ошейник у неё на шее, потянул вверх. Встала послушно. И руку сама убрала. Красиво. Хоть и в синяках.

Мне нравятся женские груди. — Чересчур откровенно? «Чересчур правды» — самому себе?

Мне нравится их форма. Многообразие их форм. Мне нравится их вкус, цвет, запах. Мне нравится их движение. Когда женщина дышит. Когда я вызываю в женщины эмоции, и она дышит глубоко, взволновано. А я это вижу и… и тоже… отзываюсь эмоциями. И — когда женщина пляшет. Не танцует — там другое. А именно пляшет. Народное, рòковое… Вызывают тревогу, когда она скачет верхом. Иногда они радуют своей дрожью. Синхронной, резкой… От моих толчков на ней. Я балдею от ощущения освобождения и одновременной беззащитности, которые появляются у них, когда снимаешь с неё тесный бюстгалтер. Когда затянутая, сжатая, «построенная» женская плоть вдруг становится сама собой. Естественной, очень открытой… для всего.

   «Мы любим плоть — и вкус её и цвет,
   И душный, смертный плоти запах…».