Обо всём

— Да вы точно тут все умом тронулись, и ты в первую очередь! Она вас чем опоила?

Тут Ленка начала трястись мелким трусом и плакать, обняла я её и через пять минут обнаружила себя не менее трясущейся и плачущей. Трястись и плакать на утёсе мне совсем не понравилось. Встречи с родственниками я предпочитаю проводить за богато накрытым жирной пищей и крепкими сельскими напитками столом, но никак не на продуваемой ста злыми ветрами каменной круче.

— Хорош стонать, Лен, пошли в дом. Сейчас я эту Джейн Эйр буду потрошить, как Беовульф мамашу Гренделя, защитим Хеорот от чудища проклятого. Неча тут… Царствовать.

— Улечка, да не трогай ты её, пожалуйста, вдруг он её и вправду любит, — продолжает скулить Лена.

— Да пусть он хоть собаку шелудивую из подворотни любит. Только не у тебя в доме и не тебе в ущерб. Пошли. Холодно здесь, я замерзла и есть хочу, как медведь бороться. Или мы тут и заночуем?

— Пойдём потихоньку, конечно, но ты это… Сильно не лютуй, ладно?

— Посмотрим.

И пошли мы как Ионы в китово чрево. Через силу, но с надеждой на скорое избавление.

Стемнело, и по пути домой мы пару раз хорошо хряснулись оземь, поскользнувшись на корнях и камнях.

— Хорошо в гостях, — крякнула я, поднимаясь после очередного падения, — душевно. Этак лет через пять мы и вовсе в доме не посидим, за баней будем лясы точить, или под обрывом, в палатке. Сегодня мамаша этой гарпии приезжает? Гляди, ещё и ночевать нас не пустят, родственнички наречённые. Лен, а они расписались уже, что ли?

— Нет.

— А какого ляда она женой себя навеличивает?

— Не знаю, — шелестит сестра.

— Хо-хо, детка, так это в корне меняет дело, — по-алабаевски уже гавкнула я и молодым мустангом погарцевала в сторону калитки.

— Уля! Уля! Только без рукоприкладства, я тебя умоляю!

— Как Бог даст, не хрипи под руку. А то и тебе достанется, развела тут богадельню, приют для странниц.

Заходим в успевший за три часа стать чужим дом, невестушка наша уже сидит за столом, сосредоточенно уничтожает булку горячего хлеба, запивает из банки молоком.

— Ну что, сноха дорогая, мечи ужин на стол, родня пришла голодная.

— А кто гостей наприглашал, тот пусть и готовит. Я никого не жду, мать моя сегодня не приедет, а больше я никого не звала.

— Уль, да мы сейчас с тобой сами, быстренько-скоренько всё приготовим. Ира, иди, отдыхай.

Тут я уже совсем серьёзно о колдовских штучках подумала. Характер у Лены такой, что бешеные собаки на другую сторону дороги перебегают при встрече, а тут… Чудеса из дикого леса.

Пока ужин готовили, племянничек с работы пожаловал. Я его с порога разворачиваю, некормленного, невестой не обласканного, вывожу во двор.

— Ребёнок мой золотой, скажи тётке, как на духу, что это всё значит? Что за Кримхильда в доме поселилась? Из какого болота ты это чудо вытащил?

Молчит, желваками играет.

— Ты лицом тут передо мной не тряси. Словами, доступными словами мне всё объясни, пока я топор не взяла и не порубила твоё семейное счастье в щепки.

Молчит.

— Хорошо. Скажи мне, сынок, ты её любишь? Ты серьёзно жить с ней собрался и в горе, и в радости до погребального костра? Если так — не трону, но мать обижать не дам, так и знайте.

— Я слово дал.

— Кому?

— Ей. Ирине.

— Какое слово, не тяни ты!

— Слово дал, что женюсь. Я не могу слово нарушить. Не могу.

— Ты любишь её?! Ты мне только это скажи. С клятвами твоими мы потом разберёмся, гусар.

— Я слово дал. Всё. Слово мужское — закон. Дал — делай.

Тут и сел старик. Как расколоть любого мужчину, пусть он даже и весь из себя Орфей, страдающий по Эвридике? Рецепт прост и веками использовался для достижения различных целей. На-по-ить.

Я не знаю более действенного рецепта, поэтому мудрить не стала. В темпе аллегро виваче мы с сестрицей накидали на стол самых жирненьких домашних закусок, наварили оставшихся от несостоявшихся «встречин» пельменей с маралятиной, метнулись в погребок за грибами-огурцами, выудили из холодильника пару солёных хариусов, я птицей Гамаюн слетала до сельмага за ноль семь, перекрестились, прочли три раза «Отче наш», «Да воскреснет Бог» и интеллигентно постучали в дверь опочивальни, где подозрительно тихо посиживали молодые.

— Что, мам?

— Ребятишки, выходите, ужинать будем.

— Мы не хотим (из-за двери).

— Виталь, ну некрасиво так, тётка приехала, давайте посидим по-родственному.

(За дверью шепчутся. Слышны звуки борьбы.)

Минуты через две на кухню заходит взъерошенный племянник.

— Я пить не буду. Посижу просто с вами немного. У Иры голова болит.

А мы уже по стопочке намахнули с сестрой, расслабились.

— Рановато…

— Что рановато, тёть Уль?

— Рановато, говорю, у твоей непуганой нимфы голова начинает болеть. Вы ещё в ЗАГСе не были. Отнеси ей анальгину, а сам садись с нами, по сто грамм за встречу. Обижусь.

Виталька воровато оглядывается на дверь, машет рукой, садится за стол, наливает в чайную кружку водки, быстро выпивает.

— Ты пьёшь?! Пьёшь?! Без меня?! Мы же договорились, что ты можешь пить только со мной?! Ты же слово дал! Почему нарушаешь?! — в дверном проёме яростно колышется плюшевый халат.

(Господи, этот дурак, поди ещё и кровью под всеми клятвами подписался?!)