Оболочка разума

Не все из подробностей у него повернулся б язык рассказать жене архитектора Бальчуриса. Но, может, ей интересно было бы знать, что комдив вообще любил поговорить с солдатами. Особенно перед высадкой. Наденет солдатские ватник и шапку, подсядет, заведет компанию… Раз даже старшина попался. Подходит к роте, а там какой-то охламон консервами НЗ обедает. Взрезал банку и как ни в чем не бывало даже других угощает. Старшина по спине его хвать: «Под трибунал захотел?» Он только что на построении запретил прикасаться к сухому пайку. А то сожрут, черти, все до вражеского тыла. «Я вас, таких-сяких, зря двойной порцией каши кормлю?!» А солдат повернулся – старшина чуть не умер. Солдат оказался комдивом.

Теперь-то доктор Рыжиков знал, куда, в какую даль смотрел сквозь него и сквозь строй десантный генерал-майор и почему хмурился, когда все хихикали. Смотрел он сквозь время, а видел впереди еще полвойны. И ничего особо радостного в этой половине для рахитичного молодожена и его юной жены он не видел. Просто ничего.

Почему доктор Рыжиков сейчас захотел рассказать то, о чем никогда не рассказывал? Кто знает… Скорее всего он не решился бы на это, останься здесь еще жена архитектора Бальчуриса. Но когда ушла – тянуло рассказать. Ночь и усталость, внезапное дежурство, похищение больного, вина за давнюю удачу – много чего есть на свете, чтобы поколебать самого стойкого.

С печальным, почти детским вздохом самый стойкий уже был готов принять как неизбежность свой заветный единственный сон про войну. Но святое отношение к дежурству, еще со времен караулов, взяло вверх. Он прошел по постам. Неслышно останавливался возле палат, вслушивался, не тяжко ли кому. Зашел к своим. Привычно открыл форточку, чтобы закрыть на обратном пути, вынул мячик из руки спящего лейтенанта и переложил под подушку, подоткнул одеяло футбольному тренеру, легким движением ладони снял храп бедолаге крановщику.

Обследовав свой коридор и осторожно заглянув в листок с процедурами перед спящей за своим столом дежурной сестрой, он обошел ее и снова двинулся на четвертый этаж, в заповедник. Там, как в другом царстве, прокрался по мягкому импортному ковру между пальмами и пейзажами маслом. Среди многих одинаковых дверей с рельефным матово-зеленым стеклом (а не убого покрашенным масляной краской, как в родной хирургии) он снова нашел ту, возле которой, стоял вечером. Снова прислушался – и снова ничего тревожного. Во сне припадки случаются реже, но он все-таки боялся отойти.

С той ночи, как больного без документов, имени и адреса, но с жуткими эпилептическими судорогами, сняли с проходящего поезда, доктор Рыжиков старался лично его и укладывать спать, и поднимать по утрам, чтобы быть более или менее спокойным за начало и конец дня. Пришлось еще много писать по разным городам, чтобы найти концы и родственников, вытребовать историю, оповестить о нахождении сбежавшего, как оказалось, от своей мнительности бедняги… Единственное, на что доктор Рыжиков не решился, – отправить его обратно на прежнее место. Хотя за одноместную палату для иногороднего больного его довольно-таки грызло экономное начальство. С припадками возился он один, при поддержке и помощи суровой и прямой медицинской монахини Сильвы. Она являлась тут же – с полотенцем, шприцами, резиновыми бубликами. Дверь запиралась изнутри, и пугливые больные менялись в лицах, проходя мимо. На больных плохо действуют даже чужие стуки и стоны.

Откуда взялось, что он еще и Герой Советского Союза, доктор Рыжиков знать не знал. Но сразу все изменилось. И неудобный иногородний мгновенно оказался в лучшей «одиночке» заповедника. Может, это и справедливо, может, только он и оправдывал наличие этого размалеванного коридора… Так что спорить было не с чем.

Доктор Рыжиков и не спорил. Он стоял и прислушивался.

7

Утром можно было подумать, что он с этого места не сходил. Но он побывал у себя, благополучно сдал дежурство и даже получил какую-то бумажку, в которую сейчас и вчитывался, прежде чем открыть дверь.

«Прошу разобраться, с какой целью врач Рыжиков Ю.П. не выпускает меня из палаты и систематически приходит срисовывать и измерять мою голову в целях тайного эксперимента… Меня фотографируют как экспонат для показа, несмотря на мое тяжелое положение… Это не кончается, несмотря на мои жалобы и обещания выпустить меня, пока меня здесь не нашли… Требую разобраться, почему со мной проводят эксперименты…»

Предстояло писать на это объяснительную, и доктор Рыжиков со вздохом спрятал бумажку в карман. Время растекалось, как неуловимая ртуть из разбитого градусника.

Не резко открыл дверь.

– Можно вас потревожить?

Зашторенная мгла скрывала кого-то, кто тенью метался по комнатке.

– Пришел поздравить с новосельем. Подарки принимаете? Только надо смотреть на свету.

То, что он услышал в ответ, походило на бульканье с зажатым носом: буль-буль-буль… Другому бы потребовался переводчик, но он уже успел изучить этот язык.

– Нет, – сказал он, – я один. Никто подглядывать не будет. – И включил свет.

Больной повернулся к нему лицом.

Но лица у него не было.