Оболочка разума

– Ваш абстрактный гуманизм только плодит несчастных и недоразвитых. А это не так безобидно для генетического фонда человечества. Нам и потомки спасибо не скажут…

За абстрактный гуманизм доктору Рыжикову доставалось еще и на студенческой скамье, если вспомнить. И вообще это виновник всех бед человечества. Здесь Валеру Малышева нечем было крыть, кроме тех общеизвестных выражений которыми кроют беспробудно уверенных в себе спорщиков. Но доктор Рыжиков их применять не умел. «Понимаете, Валера, – должен был сказать он, – абстрактного гуманизма в природе не бывает. И вообще гуманизма с какой-нибудь приставкой. Абстрактный, конкретный, узкий, широкий… Гуманизм или есть, или его нет. Есть человечно и бесчеловечно…»

Но Валера, конечно, сразу скажет, что человечно – это прошлый век. Что шеф говорит – есть функционально и нефункционально. И это реальность. А остальное сантименты. И Анька с Танькой снова посмотрят на него как на безнадежного Ионыча. Им покажется, что Ионыч – это что-то отсталое, в сермяге и валенках, стыдное для культурной семьи. То же самое, впрочем, кажется и Валере Малышеву. Что это какой-то кучер, решивший лечить людей.

Поэтому вслух он сказал:

– Давайте тогда Рекса сдадим в собачий ящик…

– За что?! – ужаснулись все три собаколюбивые дочки.

– За нефункциональность, – ответил по-Валериному доктор Рыжиков. – Сколько костей зря съедает, неполноценный…

– Нет! – взвизгнули Анька и Танька и заткнули уши, чтобы не слышать дальнейшего. – Нет! Нет!

– Юрий Петрович, как всегда, преувеличивает картину. – Валера Малышев стал снисходительно делать сидячие статичные упражнения для развития плечевого пояса, рекомендованные учебниками культуризма. – Переносит научные категории на, так сказать, родственные эмоции. Это передергивание алгоритма, если так можно выразиться.

Было очень интересно, но доктор Рыжиков встал. У него было дело в своем кабинете. Раньше он быстро ужинал и садился на велосипед. Его ждала больница. Теперь велосипед не понадобился. Больной лежал рядом, за дверью, в его кабинете, на его личной кушетке, лицом к потолку.

Это был кузнец дядя Кузя Тетерин.

Рядом стояла кружка с компотом, сваренным Анькой и Танькой. Валерия напекла оладий. Вообще кулинарная жизнь дома заметно оживилась. Дядя Кузя постанывал от усиленного ухода и вспоминал свою старуху.

– Ну как? – спросил доктор Петрович.

– Нормально, – сказал дядя Кузя, не поворачивая, как и велели, головы. – Вон тот – вылитый наш начальник цеха. А этот – из отдела снабжения. Все, кричит, заготовок нету…

Прямо перед ним на двух полках в два ровных ряда стояли две шеренги черепов. Черепами вообще-то была обставлена вся комната. Других украшений тут не было. Черепа были и целые, и разобранные на части, полуфабрикаты и детали.

– И чьи же это? – осведомился дядя Кузя, войдя и оглядевшись. Добродушие ничуть не покинуло его.

После нескольких дней созерцания он нашел в каждом что-то знакомое и по вечерам обсуждал впечатления с доктором Рыжиковым. При этом он спокойно вертел в руках пластмассовые детали смертоподобных изделий и давал высокую оценку мастерству доктора. «Надо же, – приговаривал он. – А с виду будто из кости. Вроде покойников свежевали. А тут – надо же! В инструменталке на лекалах вам бы цены не было…»

19

– Как они посмели вас уволить!

Даже кулачки сжались, на глазах – слезы. Вся кипит.

– Ну что вы, Жанна… Кто меня уволит, тот три дня не проживет…

– А почему вы уходите?

– Не ухожу, а перехожу. На самостоятельный участок, который мне доверили.

– А как же мы?..

– А что «мы»? – сказал доктор Рыжиков с видом чистой совести. – Долечитесь…

– Без вас я не вылечусь!

– А это уже все само собой пройдет. И без меня, и без вас.

– А я буду лежать и не двигаться!

– Тогда я буду ходить сюда к вам на свидания. Идет?

– Идет! Только каждый день!

– В обмен на упражнения. Каждый раз к концу упражнений я тут как тут. Так?

– А как вы будете узнавать, когда я занимаюсь?

– Это мой вопрос. По рукам?

Жанна протянула узенькую ладонь. Ее взгляд требовал честности и правдивости.

– А кем вас повысили? – доверчиво спросила она.

Доктор Рыжиков улыбнулся сходству слов «повысили» и «повесили».

– А чего вы смеетесь? – вспыхнула она.

Как все великие артисты, она была самолюбива и мнительна.

Из-за этой Жанны доктор Рыжиков не раз говорил Мишке Франку: «И в кого это мои девки дурами растут?»

Мишка Франк искоса сравнивал оригинал с копиями, если это было в их зловредной компании, и, вместо того чтобы успокоить родительскую тревогу, философски выпускал свое паровозное облако: «А я тебе скажу. В ней одних кровей сколько! Русская – раз, латышская – два, еврейская – три, украинская – четыре, осетинская – пять…»

– Татарская – шесть, – заканчивал доктор Рыжиков.

– Как – татарская? – задумывался Мишка Франк. – Я о татарской родне не слыхал.

– А что каждый русский на две трети татарин, слыхал?

– А! – пыхнул Мишка Франк в знак согласия. – Вот видишь, какой генетический фонд! Не то, что у нас, вырожденцев.