Та, кого когда-то звали Кирой — Эли, Нарой, Мирилеей, Кео, Лон, Утанэ — помнила свою первую разрушенную деревню, жители которой проклинали Торна, сжигали его деревянные статуи и танцевали на пепелище. Помнила, как была не в силах остановиться и словно со стороны наблюдала за гаснущими в темноте искрами умирающих сердец.
Помнила, как ушли в небытие эзмы. Как забывались и изменялись слова. Как корчились в судорогах континенты.
Они с сёстрами несли по расколотым землям разрушительное знамя проклятого бога, заставляя детей богинь верить лишь ему, подчиняться лишь его воле, отречься от Лор, Сар и Вер…
Но дети бывают такими упрямыми.
Именно та, кого когда-то звали Кирой, не выдержала первой.
Говорили, она была самой слабой. Говорили, она была самой сильной.
Она решила уйти, и сёстры пошли следом.
Он, словно ревнивый муж или обиженный мальчишка, пытался шантажом удержать своё.
Говорили, они отправились в иные миры. Говорили, во всех они были неразлучны, но, спроси кто-нибудь любую из сестёр, она бы рассказала, что, едва вырвавшись из лап Торна, души их расстались навсегда.
А брошенный бог остался с пятнадцатью пустышками, в чьих мёртвых и в то же время живых глазах плескалась сила самой природы.
Только тогда появились меж континентами острова, вытащенные Торном из самых глубин Единых вод. Только тогда решил он выбирать из новорожденных достойных и воспитывать их во благо мира. И тогда же призвал Торн пятнадцать мужей, ставших стражами пустых оболочек.
Пятнадцать жрецов своих, что всеми правдами и неправдами должны были вернуть сбежавшие души.
Оболочки старели и умирали, и бог пометил их, чтобы узнавать, когда они родятся вновь.
Бесконечный круговорот.
А жрецы, уже давно лишившиеся плоти, продолжали искать способ исправить ошибку Торна и наконец прервать своё существование, подчинённое этой единственной цели.
Они давно забыли, что значит «быть живыми».
Они разучились понимать тех, кто привозил к ним на остров черноглазых младенцев.
Они подглядывали, как живут по-соседству, и начали продавать пустышек, чтобы ничем не отличаться от других.
И когда первый из них ушёл, рассыпался пеплом по ветру, жрецы поняли, что ему удалось.
Удалось вернуть одну из сестёр домой.
Та, кого когда-то звали Кирой, знала, что всему виной её любопытство. И неистребимая тоска. Что после гибели в одном из сотни миров неугомонная душа решила одним глазком взглянуть, что творится в землях Торна. И возможно — всего лишь возможно — вновь встретиться с сёстрами.
Но ловушка захлопнулась, заперев душу в теле.
А жрец завершил слияние, во время поездки в коробе надев на девичий палец чёрное кольцо. Оно тут же впиталось в кожу, и Кира стала… собой. Чтобы всего через несколько дней — жалких мгновений по сравнению с бесконечными странствиями души — вновь умереть.
Теперь она парила в ослепительно белом мареве и не видела, но знала, что сёстры тоже здесь — только протяни руку.
Они откликнулись на зов.
Пришли на помощь.
А взамен решили увести её с собой.
Любимицы Торна.
Ошибки Торна.
Бога, который даже теперь не решался выйти из тени, наконец осознав, что железной рукой равновесие не удержишь, и что детям тоже позволено ошибаться.
Сёстры молчали, но Кира знала ответ каждой.
Четырнадцать «да» против её единственного «нет».
Нет.
Нет…
Зелёные глаза. Упрямые губы. Колючие щёки.
Бронзовый воин из поднебесной.
Белое марево. Синее. Золотое.
Цвета сменяли друг друга, сливались, смешивались, рождая нечто новое и растворяясь без следа.
Души уходили прочь, не прощаясь. Здесь не принято прощаться, и они так и не научились.
Отпустите тех, кто больше всего пострадал от деяний Торна…
Когда в сердце словно впился рыболовный крючок и от него в пустоту протянулась прозрачная леска, Кира даже не удивилась. Лишь сморгнула слёзы и, превозмогая ноющую боль в груди, медленно двинулась вперёд.
Шаг за шагом на обретающих плотность ногах.
Не то к свету, не то в непроглядную тьму, но какая разница, если там ждут?
Белое марево. Чёрное марево.