Оборотень

Кай не мог вспомнить число или год, когда он тут набрызгал это, но, наверное, был апрель, просыхающий месяц-пьяница. Дул холодный липкий ветер и бил в нос мокрой рубахой, как сама жизнь. От нелепой торжественности сравнения у Кая зачесалось между бровей, он потер переносицу. И все-таки – был апрель, когда он купил свою первую банку с краской, белой автомобильной краской, едкой до рези в глазах. Не зная, что с ней делать, он оставил след на первой попавшейся грязной стене и долго смотрел, как ослепительно безобразная чужеродная полоса разбухает там, как труп из болота, расползаясь неудержимо густыми тяжелыми каплями. Дьявольский гребень. Затем он брызнул еще, только быстрее, стараясь резкостью движения сохранить контур, но ребро все равно провисло, и тогда Кай легонько подул снизу, чтобы не текло, снова мазнул краской и еще раз, пока линии не сложились в лицо и сами не повели руку в это лицо. Глупая вышла рожа, и по сей день глупая, а ведь ее почти нельзя рассмотреть. Кай коснулся кончиками пальцев бледных линий – истертая краска держалась крепко. Тогда он спустил рюкзак с плеч, повесив его на одном ремне, и дернул молнию. Железный бегунок не поддался: ткань забила ему рот, как глина. Кай дернул сильнее, и еще, резче – пока не поползло надвое, оголяя дно. Запустив пальцы к ледяным банкам, он достал черную и встряхнул ее хорошенько, от чего внутри металлической трубки забился маленький шарик. Надрывный грохот среди запустения – зов. Свободной рукой Кай порылся в рюкзаке и выудил насадку, закрепив ее туго, прыснул цветом в пустоту по привычке, а потом уверенно и спокойно, точно могильщик, похоронил лицо под черным пятном, сыро блестевшим на холоде.

– Эй, Малевич, мы, кажется, уже говорили с тобой о вреде искусства!

Кай запрокинул голову, нанизывая на еще липкие черные пальцы тонкие теплые алые ленты, которые обращались в тяжелые бусины у него на руках. Черная пыль краски, красные ягоды крови – непосильные капли стремились к земле, рвано пачкая снег. Рисовать нутром, блядь…

Морщиться от боли – провоцировать боль. Кто бы мог подумать, что эта башка не пуста? Глазам было трудно смотреть, и кости, которые во время удара он вдруг ощутил в себе, и жаркое, тяжелое, налитое теперь горячим свинцом, как в дыру кирпича, что-то ныло, пульсируя, превращаясь в нескончаемый и нестерпимый гул. Кай чувствовал, как лицо опухает, обещая растечься безрадостной бензиновой лужей, но некому было нежно подуть на него, чтобы сохранить контур – убаюкать боль. Запрокинув голову, он зацепил в ладонь горсть снега – холодную белую рыбку, чтобы она плыла по его щеке и шее, смывая кровь, баюкая боль, и, со вздернутым подбородком гордеца, тяжело прихрамывая, он побрел домой. Господи, ну какого черта?