Оборванные нити. Том 2

— С удовольствием! — на лице Льва Станиславовича заиграла лукавая радостная улыбка: он оказался в своей стихии. — Итак, мой друг, пренебрежительное отношение к судебной медицине уходит корнями в далекое прошлое. Так было еще в семнадцатом веке, так и по сей день осталось. Вот вы о Постникове никогда не слышали, а ведь это был выдающийся специалист, широко образованный врач, в конце семнадцатого века изучал медицину в Падуе, знал греческий, латынь, итальянский и французский языки. Блестяще сдал все экзамены и был признан доктором медицины и философии. Он мечтал заниматься медициной, однако иноземные доктора из Немецкой слободы, выражаясь современным языком, перекрыли ему кислород, а широкая образованность Постникова и знание им иностранных языков привели к тому, что этого специалиста в области медицины стали использовать не по назначению. Петр Первый приписал его к Великому посольству. Так вот, Петр отправил Постникова в Вену вместе с думным дьяком Возницыным вести переговоры с турками. Переговоры в назначенный срок не состоялись, что-то там у турецкой стороны не заладилось, и Постников решил, пока суть да дело, рвануть в Неаполь, чтобы там усовершенствовать свои врачебные навыки. В Неаполе, видите ли, была возможность поработать с подопытными животными. Но Возницын был старшим по положению, он испугался, видать, остаться без переводчика и направил Постникову грозное письмо: «…и без тебя быть нельзя, и дела делать будет некем… Поехал ты в Неаполь для безделья, как в твоем письме написано, — «живых собак мертвить, а мертвых живить», — и сие дело не гораздо нам нужно». Вот как! Не гораздо нужно. А усовершенствование в трупоразъятии — это, изволите ли видеть, безделье.

— С ума сойти, — выдохнул Саблин. — Потрясающая история! А я-то все голову ломаю, откуда у людей в головах такие дикие представления о судебных медиках! Оказывается, это у нас исторически сложившаяся практика! Вы еще какого-то Мина упоминали…

— О-о-о! Дмитрий Егорович Мин — профессор медицины, внесший огромный вклад в развитие судебной медицины в середине девятнадцатого века. Так вот, он был, помимо всего прочего, прекрасным знатоком древних и новых языков, с большим увлечением занимался литературными переводами. Шекспир, Байрон, Данте, Шиллер! И многие другие авторы. Он обладал блестящими литературными способностями и много писал для московских газет и журналов. И между прочим, Дмитрий Егорович стал автором полного и лучшего в девятнадцатом веке перевода «Божественной комедии» Данте. Видите, какой блестящий ум, какая степень разносторонней одаренности, а вы, специалист в области судебной медицины и человек образованный, о нем даже не слышали.

Сергей, несмотря на позднее время, с наслаждением слушал рассказы Таскона, который от Постникова и Мина перешел к таким корифеям судебно-медицинской науки и практики, как Мухин, Нейдлинг, Армфельд, Венсович…

— И не думайте, голубчик мой, что широко образованные специалисты шли в судебную медицину только в прежние века. Вы монографиями Кустановича пользуетесь?

— Ну а как же, — улыбнулся Сергей. — Это мои настольные книги, несмотря на то, что изданы в 50-е годы. По-моему, до сих пор никто лучше и полнее вопросы баллистики и трасологии не освещал.

— Именно! Вы совершенно правы! Так вот знайте, мой дорогой, что Семен Давидович Кустанович широко известен во всем мире своими фундаментальными исследованиями в области орнитологии, его уважали самые видные орнитологи нашей планеты, а на его лекции в МГУ собирались студенты всех курсов биофака.

Дурное состояние духа постепенно рассеивалось, голос Льва Станиславовича звучал умиротворяюще, и положение дел в Бюро уже не казалось таким безнадежно-неисправимым.

— Так что вы все-таки решили делать с нашим Виталиком? — спросил Таскон, когда они прощались на крыльце здания Бюро. — Увольнять будете?

— Я дал ему месяц, — ответил Сергей. — Все равно мне сейчас недосуг заниматься проверкой всех его экспертиз. А для того чтобы сделать выводы о его профпригодности, я должен своими глазами все прочитать и все увидеть. Через месяц, надеюсь, я немного освобожусь и займусь Филимоновым, если он не одумается.

В морге Бюро было три холодильных камеры для хранения тел. В камере поменьше находились трупы, ожидающие вскрытия. В большой камере уже вскрытые тела, ожидающие, когда их заберут для захоронения. Сергей, периодически работая с трупами, имел дело только с малой камерой, откуда тела доставлялись в секционную. К большой же камере он отношения не имел, а о том, что существует и третья — тоже большая — камера, не знал вообще, несмотря на то, что неоднократно видел дверь с навесным замком. Его до такой степени не интересовало ничто, напрямую не связанное с его работой, что он ухитрялся не замечать даже того, что не заметить было невозможно.