Оборванные струны

Татьяна, к счастью, оказалась дома. Выхватив у Насти трубку, Андрей изложил ей суть дела. Договорились, что он за ней заедет и что она никому ни о чем не сообщит из своей журналистской братии.

— Вот еще! — возмутилась Татьяна. — Что я, дура? Такой эксклюзив — и делиться? Ну нет, не дождутся! Давай быстрее, Андрюша, жду!

Глава 10. День рождения

Рана оказалась все же смертельной. И для него, и для меня. Мы умерли, это совершенно очевидно. Но наши неприкаянные души после бесконечных блужданий смогли наконец найти друг друга и обрести покой. И получить прощение. И соединиться, теперь уже навсегда.

Я ходила по этой огромной потусторонней квартире — отражению той, в которой мы когда-то жили, и пыталась заново привыкнуть, прочувствовать: вдыхала запахи, осязала предметы, сопоставляла эти призрачные образы с живыми образами моей утраченной памяти. А он со мной заново знакомился: вдыхал мой запах, осязал мое тело — легчайшими, осторожными прикосновениями. Лицо его искажалось болью мучительной нежности. Я желала принять его боль на себя. Хоть часть его боли. И протягивала руку, чтобы поддержать, чтобы он знал: я здесь, с ним, я больше никогда не исчезну, я больше не причиню ему зла. Он с жадностью хватал мою руку, но тут же, словно опомнившись, улыбался, извиняясь, и почти невесомо касался губами ладони.

А потом мы пили чай из нереально тонких и легких фарфоровых чашек — чай, просвечивая сквозь прозрачные стенки, казался призрачным. И серебряное кружево вазочки тоже. И конфетные обертки, лунно блестевшие в свете лампы. И было странно, что горят не свечи, а обыкновенный электрический свет. Их зыбкий огонь подошел бы больше к нашему безмолвному разговору двух теней: я смотрю на него — он улыбается, печально и безнадежно влюбленно, он смотрит на меня — я улыбаюсь, раненная его болью, потрясенная до глубины души его любовью, прощенная и простившая себя. Ночь тихо длится. Нора свернулась на своей подстилке и не обращает на нас никакого внимания. Я поднимаюсь, собираю чашки. Ночь подходит к концу. Иду на кухню, включаю воду, подставляю руки под теплую струю. Я счастлива и спокойна, но отчего-то хочется плакать. Губка скользит по тончайшему прозрачному фарфору, руки дрожат, набегают слезы — только бы не разбить, не разбить. Все хорошо, я ведь счастлива.

Не слышу, как он подходит сзади, но, наверное, знаю, потому что с размаху утыкаюсь мокрым лицом в его плечо. Он берет из моих рук недомытую чашку, ставит на стол рядом с раковиной, осторожно поднимает меня, несет на руках. Закрываю глаза, мы проплываем по коридору, дальше, дальше, в неизвестную даль. Голова кружится, движение укачивает — я маленькая и слабая в надежных, сильных руках. Движение укачивает… Движение обретает ритм, мы движемся вместе, подчиняясь единому ритму, два призрачных тела в неземной атмосфере. Как легко, как нереально легко! Я хочу остаться в этой нереальной легкости навсегда. Я хочу, чтобы она длилась и длилась. Да, так и будет, потому что времени здесь нет и, значит, ничто закончиться не может.

Остановился. Словно налетел на что-то — мне не видно на что, ведь глаза закрыты. В такт нашему беззвучному танцу повожу рукой, заставляя двигаться дальше по невесомой дороге. Не подчиняется, не понимает. Наклоняет голову ко мне — я не вижу, но знаю. Он готовится что-то сказать. Мне хочется зажать ему рот: не надо, милый, не сейчас, не надо ничего говорить, мы не выдержим слов, мы о них разобьемся, разлетимся на тысячи осколков и уже никогда не сойдемся в невесомом единстве!

Готовится сказать… Я сжимаюсь в комок, но он говорит другое:

— Ты такая легкая! Легкая и хрупкая! — и легко-легко касается моего лица губами.

— Как королевский фарфор, — с облегчением смеюсь я.

Он отвечает тихим плачущим смехом:

— Ты всегда так говорила. Всегда-всегда. — И опять осторожно целует, словно и правда боясь разбить. — Всегда, — повторяет уже с другой интонацией, задумчиво, пробуя на вкус слово. — Всегда.

Осторожно и бережно кладет на кровать. Открываю глаза — лицо его просто ужасно. Случилось, произошло, сейчас он скажет — и разобьет, разрушит непоправимо. Его взгляд, как скальпель хирурга, впивается в мое лицо, пытается проникнуть сквозь кожу. Слой за слоем снимая, он продвигается вглубь.

— Прекрати! — Я не выдерживаю. — Прошу тебя, не надо!

— Извини. Конечно. — Он подносит к глазам ладонь, но разве может спасти от этого хирургического инструмента простая, такая ненадежная человеческая ладонь? — Я очень тебя любил, — шепчет он, отворачиваясь. — Я так тебя любил…

— Любил? А теперь?

— Как жаль, что нельзя ничего изменить. Ты ведь действительно… прежняя. Это страшно и невыносимо больно. Это так хорошо!

— А теперь? — не отстаю я, как капризный ребенок. — А теперь ты меня не любишь?

— Люблю, — ласково, успокаивая, говорит он и проводит рукой по моему лицу, стирая слезы — надо же, я все еще плачу! — Спи, моя хорошая. Завтра у нас… хлопотливый день.

— Завтра? А что будет завтра?