Для вразумления "общества", г. Н.-он указывает на устрашающий пример Западной Европы. Подобными указаниями наши утописты издавна старались придать себе вид людей положительных, не увлекающихся фантазиями, а только умеющих пользоваться "уроками истории". Но и этот прием совсем не нов. Уже французские утописты пытались устрашить и образумить своих современников примером Англии, где "огромное расстояние отделяет предпринимателя от рабочего" и где над этим последним тяготеет иго особого рода деспотизма. "Прочие страны, следующие за Англией по пути промышленного развития, — говорил "Producteur", — должны пенять, что следует помешать подобному порядку возникнуть "а их собственной почве" [48]. Единственной действительной помехой возникновению английских порядков в других странах могла служить сенсимонистская "организация работы и работников" [49]. С развитием рабочего движения во Франции, главным театром мечтаний о миновании капитализма становится Германия, которая, в лице своих утопистов, долго и упорно противопоставляет себя "Западной Европе" (den westlichen L"andern). В западных странах, — говорили немецкие утописты, — носителем идей новой общественной организации является рабочий класс, у нас — образованные классы (то, что называется в России интеллигенцией). Именно немецкая "интеллигенция" считалась призванной отвратить от Германии чашу капитализма [50]. Капитализм так страшен был немецким утопистам, что они, для минования его, готовы были в крайнем случае помириться с полным застоем. Торжество конституционного порядка, — рассуждали они, — повело бы к господству денежной аристократии. Поэтому пусть лучше не будет конституционного порядка [51]. Германия не миновала капитализма. Теперь о том же миновании толкуют русские утописты. Так путешествуют утопические идеи от Запада к Востоку, всюду являясь предвозвестницами победы того самого капитализма, против которого они восстают и борются. Но чем далее забираются они на Восток, тем более изменяется их историческое значение. Французские утописты были в свое время смелыми, гениальными новаторами; немецкие оказались гораздо ниже их; русские же способны теперь только пугать западных людей своим допотопным видом.
Интересно, что еще у французских просветителей является мысль об избежании капитализма. Так, Гольбах сильно сокрушается о том, что торжество конституционного порядка в Англии повело к полному господству de l'int'erкt sordide des marchands. Его очень печалит то обстоятельство, что англичане неустанно ищут новых рынков. Такая погоня за рынками отвлекает их от философии. Гольбах осуждает также существующее в Англии неравенство имуществ. Ему, как и Гельвецию, хотелось бы подготовить торжество разума и равенства, а не купеческих интересов. Но ни Гольбах, ни Гельвеций и ни один из просветителей не мог противопоставить тогдашнему ходу вещей ничего, кроме панегириков разуму и нравоучительных наставлений по адресу du "peuple d'Albion". В этом отношении они были так же бессильны, как наши, современные нам, русские утописты.
Еще одно замечание — и мы покончим с утопистами. Точка зрения "человеческой природы" вызвала в первой половине XIX века то злоупотребление биологическими аналогиями, которое и до сих пор дает очень сильно чувствовать себя в западной социологической, а особенно в русской quasi-социологической литературе.