Обоснованная ревность

Стал виден салон, и гам достиг ушей Монахова: “Еще бы, воздушная струя…”, “Смотреть надо”, “Молодой какой…” И – что там еще?.. – самолет прямо кишел живыми людьми. Как горох в чудовищном стручке. Все были пьяны от этой смерти. Рассуждали, погнулся ли винт, – вряд ли. Тогда полетим? Странным было так вдруг и полететь, но, с другой, почему бы и нет… Монахова душило рыдание. Нелепая смерть… Нелеп был случай, но – не смерть.

Прошло какое-то достаточно долгое время – из кабины, с чемоданчиками, очень напоминавшими тот, солдатский, вышел экипаж. На них неприлично смотрели – они не смотрели ни на кого. Они были ни в чем не виноваты. Смущенные, красные, будто их застигли за чем-то неприличным, торопливо прошли они по проходу. Правильно, экипаж травмирован, рассуждали пассажиры, смена экипажа… прошло еще какое-то время, в самолете становилось невыносимо душно. Смерти уже не было, рос ропот: мало ли чего не бывает, лететь пора. И тут, ко всеобщему возмущению, всех высадили.

Монахов, со вздохом облегчения, отбился от толпы. Фонари в листве, урна для мусора, пыльный запах какого-то первого стручка, застоявшиеся лужицы тепла, тень листвы на асфальте, плевки, окурки – все это отчасти умиротворило его. Но – как жить дальше? После того, как на его глазах отлетела душа, не мог Монахов. Монахов не мог, и тут он совершает законченный ряд последовательно неточных поступков, знаменующих собою Жизнь. Быстрыми шагами убегая от себя, он идет прямиком в ресторан, где за минуту до этого перестали подавать водку. Да, в соответствии с постановлением горисполкома, после семи… “Без семи семь!” – кипит Монахов. Без пяти, поправляют его, а без четверти… Монахов живописует, что только что погиб человек. Его начинают слушать. Входят в подробности, сопереживают. Узнав, что погибший никем не доводится Монахову, официантка теряет к этой смерти всякий интерес, но водки приносит. Монахов выпивает ее с великим отвращением и трудом. Она тепла, как Ташкент. В будке пахнет мочой – Монахов звонит Наталье. Торжественно лепечет про смерть.

– Что с тобой, Монахов? – испугалась Наталья. – Что ты подумал?! Ты не улетел, Монахов, милый?.. Приезжай. Никого нет. Я у тетушки спала, дурак! – Наталья заплакала басом. – Как ты смеешь… Зябликов сам ушел. Лёнечку разогнала. Навсегда, до завтра, скоро явится. Приезжай, Монахов…

– Человек умер, – сказал Монахов.

– Какой человек? Что ты говоришь?! Хочешь, я приеду?..

Монахов молчит. Что он может сказать?

– Я приеду. Ты где?

– Нет, – сказал Монахов сурово.

Вышел на тот же воздух. Слаб Монахов, слаб, но и не так слаб – никакого стыда не испытывает теперь он, и это ему как-то странно. Жизнь пребывает в нем в формуле Монахова – в нем одном, не в них. Водка проскочила, будто ее и не было; вторую водку за ту же смерть не купишь. Что он, собственно, здесь ошивается – одумался Монахов. На вокзал! Да вот так вот, рельсиками по колесикам, как бывало…

Фонарь в листве, урна, окурки, пыльный, теплый, бензиновоцветочный угар – можно и не оборачиваться: все это было – самолет. Новенький, блестящий, каких-то иноземных линий – Монахов еще такого вблизи не видел. Ба, знакомые все лица!.. У турникета перед выходом на летное поле стояли примелькавшиеся пассажиры с его рейса нерасстающейся кучей. Тот черненький, интеллигентненький, что примечал его при регистрации как своего, прямо направился теперь к Монахову как к своему. “Сейчас объявят посадку. Нам предоставили Ту-154, сняли с рейса на Дели. Он летит на час скорее. Мы будем в Москве почти в то же время, как если бы летели на том… Представляете?” – возбужденно поведал он. “Да”, – сказал Монахов без вызова и отошел в сторонку. Чем он так горд?..