Обоснованная ревность

– А ты тоже совсем не изменился, – сказала Ася, – хотя вот и седеть, я вижу, начал. – Монахов поймал и узнал этот цепкий Асин взгляд: таким он был у нее, когда таскала она его, мальчиком, за собой по магазинам или смотрела на проходящих мужчин, – и он не любил его тогда, а сейчас этот взгляд польстил ему. – Это девочкам должно нравиться: лицо молодое и виски седые.

– У меня уже и зубов нет, – расплывшись, неумно хвастался он. – Вставлять хожу.

– И костюм на тебе хороший, – сказала она, скользнув по пиджаку тем же цепким взглядом.

И Монахов ощутил освобождение, облегчение, с него как бы спали цепи, гири насилия над собой, благодаря которым был он человеком с такими-то и такими-то редкими качествами, а без гирь и цепей, свободного, его просто не было – одно желание, желание, усиливавшееся всеми теми неприятными ему по вкусу, уму или морали чертами, которые бросились ему в глаза через столько лет в его старой любимой. Тут уже было не воспоминание-узнавание, а нечто обратное и противоположное: садизм разочарования – изнанка, негатив прежних чувств. И тем страннее, где-то вдали, мутно, показалось ему подобие… Потому что, обратным ходом, прежние-то чувства были спечатком с того же негатива.

Началось отчасти то, что теперь называется, не в силах подобрать другого слова и разбираться в нем, “заводкой”. Что-то ложное и обратное всем чувствам и мыслям и одновременно на этот момент словно бы наиболее правдивое, появилось на свет, раздвигая скорлупу. Нечто отодвигаемое в постоянном испуге перед собой и своей слабостью справиться с этим, что-то тщательно хоронимое от других и еще более от себя, что-то задавленное полнотою общепринятого в том или ином кругу и никак не разрешенное личностью и оттого все высовывающееся, вылезающее – и нечистая сладость в этом. И договариваются напиться, ничего уже не имея как бы в виду – но все для этого, и даже почти необходимость и некий институт регуляции в этом, периодичность и режим. И никто не скажет себе: зачем? – прозвучит неприлично, пошло, можно сказать – несправедливо. Просто повеселиться, выпить среди друзей – “заводка”… Тут как бы человек махает рукой, закрывает глаза – и поехали. “Ну и пусть, ну и пусть”, – бессмысленно повторяет человек. И царское чувство вседоступности вдруг исходит током, от одного к другому, охватывает всех, и наутро разъезжаются тихие, а глаза бегают.

И весь этот механизм “заводки” настолько уже не составлял для Монахова тайны, что становился еще большей тайной. Но ток уже был установлен, он был взаимен – это тотчас почувствовали и он, и Ася, они разрешили тут же его себе, он рос и усиливался от обмена, этот ток. И они вдруг замолчали, как бы обо всем договорившись. Помолчав и пережив в себе что-то, они, отдыхая, как тянутся за сигареткой, некоторое время не глядя друг на друга, продолжали разговор, в том тоне новой близости и отдаления после близости, какого не могли бы позволить себе сразу.

– Ну и как твой доцент? – спросил Монахов с тем вечным удовлетворением в голосе, что рождается от мнимого превосходства над другим мужчиной, если его женщина рядом с тобой.

– А мы расходимся, – легко сказала Ася.

Все-таки где-то далекими тенями была еще в Монахове память о пережитом: о ненависти к этому человеку и о боли. Теперь же ему предстояло некрупное торжество вроде записи задним числом или подделанной подписи…

– Так ты что же, все это время с ним? – сказал он и не мог скрыть разочарования; взглянул в окно: остановку свою он проехал.

– А ты все еще ревнуешь? – снова засмеялась Ася, и смех ее уже вовсе показался Монахову неживым и бренчащим. Но вопрос поразил своей грубой точностью. Его, как человека, удалившегося по ходу мыслей от первоисточника так далеко, что не видны уже ни цель, ни отправной пункт, а лишь вечная середина, пустыня, удивил столь прямой перелет над этим морем рассудка и прямое называние предмета, ему, за деталями, не различимого…

Монахов промолчал, удивляясь, Ася сказала:

– У нас уже дочь в будущем году в школу пойдет.

– Подумать только, – сказал Монахов, повторяя про себя ее фразу и бессмысленно перемещая по ней слово “уже”, которое спокойно помещалось в любом месте фразы и тем ее окончательно разваливало. – Так ты все-таки умудрилась выйти за него замуж? Мне казалось, он на это никогда не пойдет…

– Что ты! Он умолял меня… – сказала Ася.

– Значит, упросил, – сказал Монахов.

– Да нет, я, в общем, этого и хотела, – сказала она.

– М-да, – сказал Монахов.

– Ну а у тебя, – спросила Ася и опять прицелилась взглядом, – дети есть?

Монахов немножко вздрогнул и задумался.

– Н-нет… – сказал он неуверенно.

Ася усмехнулась.

– Но ты женат?

– Женат, – сказал он, опять подумав. Почему-то, если его все-таки вполне устраивало, что она замужем, то он сам вроде бы должен был быть свободен…

– Значит, ты пропал для женщин, – сказала Ася. – Жаль.

– Как сказать… – Монахов выпрямился, надулся и поелозил в кресле. – Смотря для кого… Для тебя – нет, – наконец сказал он и шумно вздохнул.

– Покраснел! Покраснел! – рассмеялась Ася. – Все такой же ребенок!