Обожаемый интриган. За футболом по пяти материкам.

…Вообще-то Владимир Александрович не без основания считал себя знатоком спорта. Только иногда слишком уж оригинально откликался на некоторые события и корректировал их по-своему. Иногда подсаживался к телевизору посмотреть на хоккеистов ЦСКА. В этой команде выступал хороший игрок Брежнев. Но стоило тому дать неточный пас или проиграть единоборство, наш ценитель не отказывал себе в удовольствии сокрушенно произнести:

— Какое все же недоразумение, этот Брежнев, давно пора менять, а его все держат и терпят.

Что поделать, таковы уж были образцы юмора поры блаженных сновидений.

Если говорить по правде, Владимир Александрович не слишком чтил хоккей, называя его игрой носорогов. Другое дело — футбол и его неповторимый «Спартак». Основных и запасных игроков этой команды он знал и уважал куда больше, чем основных и запасных членов Политбюро. Каждый матч «Спартака» был его праздником. В такие дни он не принимал гостей и не ходил в гости, не выступал на семинарах молодых драматургов, а однажды опоздал на свою премьеру.

Итак, вот-вот начнется матч с «Торпедо». «Спартак», без сомнения, выиграет и вернет себе лидерство. Но за минуту до начала репортажа к ящику подходит черноволосый однорукий писатель и, для вида извинившись, нагло, бессовестно, возмутительно просит переключить телевизор на другую программу. По лицу Гольдфельда расплываются протуберанцы. Он вскакивает с места и в сердцах восклицает:

— Какой, к чертовой бабушке, университет миллионов! Уберите отсюда этого него… этого наха… Иначе я за себя не отвечаю!

— Гусейн, ты проиграл пари! — выкрикиваю я в ту же секунду.

…Две бутылки коньяка мы втроем ликвидировали без труда: «Спартак» выиграл.

Часть одиннадцатая 

Дорогие силуэты

Вспоминая Вадима Синявского. — Запрет. — Фигурка мексиканца, выпускающего струю. — Вратарь из Покровска по имени Лев Кассиль.

Слово о Вадиме Синявском

Он умел владеть собой в невероятных переделках, которые уготовила ему судьба военного радиокорреспондента — на передовой, под градом пуль, и в госпитале, под скальпелем окулиста.

Он умел владеть вниманием миллионов слушателей, рассказывая им о футболе, который стал после войны главным пристрастием и отдушиной исстрадавшейся страны.

Он умел владеть темой, ибо знал футболистов не хуже, чем их тренеры, а тренеров — не хуже, чем их игроки, футбол не имел от него своих тайн; виктории родных команд, как и их конфузии, воспринимал с одинаковым достоинством мудреца, знающего преходящесть и тех, и других.

А еще он умел владеть словом. Его речь была чиста и прозрачна, как ключевая вода, образам, которые он описывал, а порой и сочинял, мог бы позавидовать мастер художественного слова Ираклий Андронников. Он никогда не сказал бы: «Зидан хотел перебросить вратаря», «Камачо, скрипя сердцем, заменил травмированного хавбека», «в случае ничьисловенцы выбывали из розыгрыша», и он бы провалился сквозь землю от стыда, услышав: « Суть да делов том, что четвертый мяч Клюйверта записали как автогол на имя югославского защитника Говедарицы».

Звали его Вадим Синявский. Тот, кто не слушал его, имеет лишь отдаленное представление о том, что такое искусство спортивного репортажа. Ему подражали, за ним шли Николай Озеров, Котэ Махарадзе, Владимир Перетурин, Владимир Маслаченко, у каждого из них была своя манера, но у представителей нового поколения стиль постепенно размывается. Обогащенные (не перенасыщенные л и?) невероятным потоком информации порой становятся неплохими спортивными пересказчиками, рецензентами — куда реже. Это хорошо, что в футбол приходят все больше и больше журналистов, жаль только, что они становятся похожими друг на друга. Хотел бы напомнить, что их профессия, сугубо индивидуальная сама по себе, такой похожести не выносит (это подтверждают своим стилем Виктор Гусев, Александр Елагин, Василий Уткин).

Чтобы сделать себе имя, Вадиму Синявскому понадобились долгие годы.

После многих встреч и бесед с незаурядным этим человеком я пришел к убеждению, что он, умеющий так живо рассказывать, не любит писать, и к немногим своим литературным произведениям относится с плохо скрываемой иронией.

Как-то он бесхитростно заметил:

— Для того, чтобы передать на бумаге мысль, брошенную в эфир, надо потерять раз в десять больше времени, потом эту мысль приглаживать, жонглировать словами… Нет, то, что родилось мгновенно, под свежим впечатлением, оно искренней и правдивей.

Произнеся эту небесспорную тираду, Вадим Святославович глянул на меня с хитрецой, как бы призывая: «Попробуйте поспорить со мной, не убедите».

Слов нет, микрофон куда более созвучен нашему времени (делу — часы, размышлениям — минуты), чем самая совершенная авторучка, восходящая к гусиному перу. Не случайно один за другим выходят тома, доверительно нашептанные диктофонам. Ведь мог же научиться. Не захотел.

Свою книгу так и не создал. И очень жаль.

* * *