Обращение Апостола Муравьёва

Отморозки не церемонились, действуя по давно нажитой схеме: двое завернули руки девушки за спину, третий деловито зашарил под платьем. Апостол едва представил, как грязные пальцы стягивают в сторону жёлтую полоску материи и захлебнулся от омерзения. Сжал кулаки и бросился к двери. Подонки, несмотря на численное превосходство, не годились Марату в противники. Таких, невзирая на количество, он давил, словно тараканов. Ключ, на счастье, торчал в замочной скважине, Марат провернул его… Но тут же задребезжал телефон. Апостол будто с разбегу наткнулся на стену, обернулся. Бросил беспокойный взгляд в окно – события съёжились, бедняжка плотно скрестила ноги, насильнику никак не удавалось содрать трусики. Выругавшись, Марат метнулся к столу. Реальность налилась звоном. Рука подонка зашарила по телу девчонки. Слух обострился, он явственно услышал пощёчину. Дурёха… Сейчас бы нельзя… Смольный… Прапорщик… Рука Апостола потянулась к трубке…

Когда щёлкнуло, и освободился отбой, он положил трубку на место и поднял глаза к окну – никого не было. Выскочил на улицу. Клочок жёлтой материи, как безобразный плевок, корил грязную Подольскую мостовую. Марат осмотрелся, прислушался. Ответила тишина. Пусто, пустынно, нехорошо.

Утром вернулся в военкомат. Вход караулили два «бобика», обдававших улицу лихорадочным миганием проблесковых маячков. Возле машин хмуро курили милицейские. Первое, что увидел, когда вошёл в здание, был прапорщик в наручниках, со сливовым синцом под глазом. Рядом, охватив спинку дивана, рыдала уборщица Нина.

– Доченька моя, доченька! – страшно кричала она.

Увидев Апостола, заверещала:

– Вот он, вот он! Хватайте! Держите! А-а-а! До восьми был! А потом смылся…

К Марату подскочили. Он не сопротивлялся железной хватке. Гадко засосало под ложечкой, когда встретился с умоляющим взглядом прапорщика:

– Оставьте парня в покое, он вышел из здания в четверть восьмого, есть запись в журнале…

– Закрой рот, кнур шершавый, – глухой удар, и прапорщик, как пескарь на речной гальке, беспомощно открыл рот, пытаясь урвать воздух, – лейтенант, мать твою, почему не перехватили на входе, они же сейчас скоординировали версии…

– Чёрт, – один из следователей выругался, – подонков в участок, в разных машинах. Ходу!

Марату вмиг застегнули наручники и, нагнув, повели к выходу, в машину. Мысли путались, мозг отказывался воспринимать… Вслед словно раскалёнными спицами жгли спину:

– Доченька! Моя… Четырнадцать лет… А-а-а… Мразь… Гниды… Четырнадцать лет… Маму пошла встречать… Вот, смерть… Мне… Доченька… моя…

Марат молчал, пока везли в участок, молчал, когда нервный следователь задавал вопросы, молчал, когда на голову опускался том с позолотой: «Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление». Не смолчал лишь, когда очнувшись на грязном полу тюремной камеры, увидел над собой наглое ухмыляющееся лицо. Он ткнул в тупую рожу кулаком, она, заскулив, откинулась в дальний угол, завешенный простынями. Оттуда послышался визгливый голос:

– Хан! Хан, ты видел? Он первый меня ударил!

Невидимый Хан отчего-то прикрыл нового арестанта:

– Цыц, Щербатый, дай фраерку отдышаться, расспросы после… Не забава…

Марат, пошатываясь, поднялся на ноги. Осмотрелся. Камера, грязная, смердючая, с нарами в три яруса, пялилась глазами обитателей на новичка. Не зная, как себя вести, он решил поздороваться, но тотчас позади лязгнула дверь.

В камеру вошёл бычара, в милицейской форме, и, топорща губастый рот, позвал:

– Порядок, Карл Янович, жив мазурик… Не успели порвать…

Вчерашний старик посмотрел на Апостола серьёзно и, словно нехотя, бросил:

– Как в зеркало глядел… Однако… Пошли…

Милицейские приняли «смирно».

В здании Киевской школы КГБ, в правом трёхэтажном крыле светилось единственное окно, как раз на последнем этаже. Отсюда поверх и наискосок книзу виднелись сочные кроны патриархов. Они шатром укрывали от зноя, ветра и первого набега дождя асфальтовые дорожки, детскую площадку, старые со скрипом, качели. Поколения встречались и расставались на скамейках Полицейского сквера. Карл Янович Лауконен в такие часы предавался «оптимистической ностальгии», вмещавшей пространные воспоминания. Когда правительство поставило перед наукой новую задачу, пришлось привлечь с заслуженного отдыха старинные кадры. Карл Янович Лауконен воспринял призыв, как «дембельский» аккорд. В свои крепкие семьдесят четыре он мог дать фору молодым коллегам, уровнем знаний потягаться с корифеями науки. Именно поэтому на плечи Карла Яновича легли подбор и психологическая подготовка обслуги для будущих ракетоносцев. Хитроумная обязанность, если учесть, что начало совпадало с нулём, а контингент не должен уступать экипажам подводных лодок или расчётам ракетных шахт.

Стратегическая проблема, требующая педантичного подхода. Атакующий «Першинг» мог долететь из Европы в любую точку Советского Союза за шесть-восемь минут, поразить любую, пусть труднодоступную цель.