Обращение Апостола Муравьёва

Лепилась похотливо расцвеченная, как явь, околёсица. Представительный сходняк созвали в республиканской лечебнице — сюда под видом пациентов прописались солидные воры. Они заняли палаты туберкулёзного диспансера, расположенного в старом сквере под городским курганом славы. Истинные туберкулёзные страдальцы заранее перекочевали в малозаселённую ортопедию. Апостола позвали без объяснения причин, как и водилось в таких случаях. Косяков[76] за ним не числилось, оставалось думать: позвали для коронации. Хан крепко беспокоился о подопечном.

К вечеру столовая диспансера заполнилась до отказа. Кому не хватило места, пристроились на подоконниках и на паркете — воры народ не гордый, одно слово, терпигорцы[77]. Непринуждённо моросил дождь. С высоты птичьего полёта в окна диспансера слезливо всматривались глаза монумента. Всё для матери-Родины, детки.

— Значит, полный ажур, братки, начнём? — поднялся с места известный авторитет Курага. Он говорил с кавказским акцентом и бодро жестикулировал.

Бродяги согласились.

— На сегодня есть два-три вопроса… — выдержал убедительную паузу Курага, — впрочем, всё равно, сколько. Намного важнее суть, сами знаете — когда сходка краевая, имеем счётец за упокой. Но об том после, сначала поговорим за здравие.

Здесь Курага приостановился. Взгляд его простирался куда-то далеко в продолжение зала, в тюремные камеры:

— Господа волки[78], напомню вам: закон свят. Недомогают воры на зоне, кичман[79] здоровья не прибавляет. И если терпигорец заболел серьёзно и окончательно, наша забота по-братски его развенчать, пусть подышит напоследок вольно. Взять хоть бы Хана… Дерзкий был вор, надёжный положенец, но теперь со шконки слезть не способен… Не то, что сутки на корточках почифирить… Как не помочь? Прошу братву единодушно отправить пахана[80] на почётный отдых…

Хан хрипел что-то со шконки, но его никто не слушал. О судьбе больного побеспокоилась братва, он сам оказался не в силах. Чего уж, титула не лишили — переименовали с уважением, был вором в законе, стал вором в короне. Не беда, что переехал от окна в центр хаты, зато освобождён от унизительной гарантии[81].

— Теперь ядрёный вопрос, как обещал. Зовите Лютого, — объявил Курага.

На шум два амбала[82] ввели лысого вальяжного господина. Многие попрятали глаза. Лютый оглядел братву, задержав взгляд на Апостоле, и произнёс твёрдо:

— Я созвал сходняк, чтобы дать за себя ответ.

Курага повеселел и обратился к обществу:

— Ты? Созвал? Ты обесчестил честное имя вора! Сунул гнилую лапу в общак, закосил[83] жменю рыжья, долю себе, долю на новую клюкву. Думал индульгенцию[84] выкупить, а мы не узнаем? Не вышло, доведались…

Воры глумливо засмеялись.

— Вот как, Лютый? — ощерился горбатый цыган, сверкнув желтизной зубов, — срам…

— В обвинении нет правды… Оговорили. Я двадцать лет на киче баланду хлебал… Век свободы не видать[85], из своего рыжья заначку сделал…

— Врёшь, сучара, — оборвал его Курага, — твои шестёрки признались… Ты раньше мог отделаться штрафом, сейчас твой лысый арбуз[86] на кону. Братва, я резко за то, чтобы поставить позорного на перо[87]. Избавимся от сук[88], рай остальным сделаем.

Закурили, одобряя законную кару.

— Если попустим ему, — добавил Курага, обрадованный единодушием, — другим повадно будет. Беда случится. Есть желающий сказать слово в защиту?

Апостол встал:

— Слухайте, генералы. Нет у меня тяги на казнь и быть не может. Надо сначала дознаться, точно ли виноват Лютый, если виновен — дать пощёчину[89] и простить грех… Но жизни не лишать!

— Давно дознались! Падло в замазке! На дыбу его! — выкрикнул сутулый вор, похожий на взъерошенную ворону.

— Точно. Смерть ему под ребро, — дружно подтвердили воры.

Курага порывисто встал, указал Апостолу на Лютого:

— Тебе поручили… Заделай[90] его. Здесь и сейчас…

Только теперь Марат понял, зачем приглашён. О коронации не шло речи. По воровской традиции совершить приговор сходняка доверялось кому-то из ближайших знакомцев осуждённого, чтобы оказать последнюю услугу уходящему в небытие. Марату вспомнилась кровавая ночь на прииске, Лютый в преданном окружении и собственноручно переданный ему кисет рыжья.

— Оставьте его в покое, — неожиданно вкрутую возразил Апостол.

Воры, угрожающе загомонив, встали. Курага понимающе усмехнулся:

— О чём ты, бродяга? Не много ли на себе берёшь? Не слишком ли? Мы о тебе всё знаем… Одна рекомендация от развенчанного Хана… Другая — от Лютого, приговорённого к смерти. Обоим кореш. Оба ручались, что ты вор взрослый[91]… значит, перо тебе в руки…

— Я сказал — нет, — заупрямился Апостол, подбираясь поближе к Лютому.

Тени всполошились, сбежались на поживу.

— Замри… Я сделаю… — раздался позади тихий голос, разом оборвавший шум. По проходу резво катился инвалид-колясочник, невесть как оказавшийся в зале. Жало в его руке отбивало свет.

Апостол бросился наперерез, пытаясь прикрыть собою:

— Не-е-е-т!!!

Спасти Лютого не удалось. Колясочник оказался проворней. Кровь кинулась навстречу. Брызнула на светильник, на потолок, на стену…

— Душегубы!!!