Обращение Апостола Муравьёва

– Разрешите, товарищ начальник ракетного комплекса?

– Слушаю, сержант…

– Две минуты, товарищ командир… Сгонять в ремчасть…

И под изумлённые взгляды умчался. Вернулся с ножовкой и принялся пилить злополучный болт. Работал Апостол, пока не позволил сменить себя. Дефект устранили, и домкрат занял законное место, сержант Муравьёв-Апостол, сопровождаемый молчаливыми лейтенантами, возвратился в кабину локомотива и пристегнулся к креслу машиниста.

Лапы домкратов упёрлись в землю, принимая на себя тяжесть вагона и находившейся в нём боевой ракеты. Рессоры распрямились, вагон приподнялся. Изменился наклон.

Апостол облегчённо вздохнул: лапы правильно приняли вес. Несмотря на герметичность кабины, изолирующей от внешних звуков, просочился гул. В наружное боковое зеркало было видно, как крыша, будто створка невероятной раковины, съехала вдоль стенки вагона. Что происходило снаружи, невозможно увидеть, но Апостол знал признаки благополучного старта. Нарастал рокот. Включились стартовые двигатели, реактивная струя ударила в сопла. Огонь бился в тесной трубе, рвался вверх, обтекая корпус ракеты, и она отошла от контейнера, отклонившись в сторону. Взревело, сработали маршевые двигатели, окутанное копотью зелёное тело, поднялось на огненном хвосте и по изогнутой траектории помчалось вверх. Оглушительный прерывистый грохот, словно гигантская кувалда молотила по гигантской наковальне, заставил вибрировать состав. Лейтенанты замерли, словно взглянули в разверзшиеся врата ада. Рёв, вибрация, тряска, последний громовой раскат. И всё, кончилось. Ракета скрылась.

В кабину пробрался Пересунько, руки его тряслись, в глазах повисли слёзы. Марат, оставшись один на один с многотонной махиной, не подозревал, что старик, учитывая неблагоприятное развитие событий, порекомендовал на место машиниста при боевом запуске именно Апостола. Из всех трёх бригад именно его.

Марат встал и молча обнял старого друга. Клавдия Антоновича прорвало, он, словно мальчик, заплакал на груди помощника. Лейтенанты отвели глаза, не мешая.

– Отбой, – раздалось по громкой связи, – учебно-боевой пуск завершён. Приступить к подготовке срочного отхода. Всем службам занять штатные места.

Лейтенанты засуетились, наскоро сунули руки Марату, поздравляя с пуском, и исчезли. Пересунько внимания не удостоили. В полку не любили слабых. Эти мальчики не делали скидок на критичность момента, на погоны, опыт или славное прошлое.

Вошли второй помощник и подменный машинист. Видно, Пересунько, сослался на недомогание. Дело сделано, Марат отошёл на второй план. Подменный принялся за проверку приборов и подготовку к движению, Апостол, вспоминая переживания Клавдия Антоновича, глядел в окно. Под боевым вагоном, выпустившим ракету, суетились техники, взвод охраны держал оцепление. Марат видел, как водворяется на место крыша вагона. Едва ощутился толчок, домкраты отпустили вагон и заняли свои места. «Ничего не забывают», – подумал, заметив, как люди лопатами уничтожают следы на насыпи. Ему, родившемуся в прямодушной Одессе, стало почему-то неловко от незыблемой пунктуальности.

Ракетный комплекс на всех парах мчался домой. Рейс с приключениями был у команды первым, в вагонах царило оживление. Даже растроганный Пересунько, получивший в санчасти внутривенное успокоительное, расслабился со всеми. Вскоре, когда схлынули волны адреналина, успокоился и Марат. Расслабиться полностью мешало предательское ощущение равенства – себя среди равных себе. Он подспудно ощущал, что в любом другом коллективе давно подмял под себя если не всех, то почти всех. Здесь праздновали победу без алкоголя, что казалось нереальным. Люди в горе и радости умели обходиться без допинга.

Зелёный, как прошлое планеты, поезд со свистом рассекал непроглядную ночь. В световом туннеле прожектора Марату представлялись картины прошлого, виделось материнское лицо, зовущее из небытия. Он мотал головой, отгоняя марево. Бронированная грудь локомотива, казалось, вот-вот протаранит низко висящие звёзды. За локомотивом, раскачиваясь на рельсах, стучали колёсами и лязгали сцепками затемнённые вагоны. Впереди в дождливой кумари мигала редкозубьем огней станция, не хотелось заглядывать в маршрутный график – какая. Исчезали и появлялись на перроне тени.

Ход состава замедлился задолго до вокзальных бараков. Зашевелилось оживление.

– Вниманию граждан, – захрипел голос дежурного, обезображенный простудой, но вдвое искалеченный динамиком, – на первом пути проследует проходящий состав. Будьте осторожны.

Предупреждение прозвучало заново, потом ещё и ещё, но снова ничего не случилось, воздух был неуловимо тих. Люди разбрелись по перрону к занимавшемуся рассвету, оттуда резвее убегали к горизонту рельсы. Маневровый тепловозик ковылял на отстой по утлой ветке, мимо рабочих, оранжевыми жилетами напоминавших стайку зазимовавших птиц.

– Приведу себя в порядок, – испросил разрешения у машиниста Апостол, направляясь в своё купе за полотенцем.