Обращение в слух

После этого на Новый год я беру отпуск и приезжаю сюда в Успенское. Приезжаю, сестре всё рассказываю, а она говорит: «Ну и чего ты? Живёшь ты в сарае: ни дома у тебя, ничего. Давай, — говорит, — у нас санаторий Четвёртого управления, съездием туда в отдел кадров: может, тебя возьмут поваром?»

И мы едем четвёртого января в отдел кадров. Мои данные все записывают, и я еду домой.

И семнадцатого марта приходит мне вызов отсюдова из Четвёртого управления!

Это был семьдесят ровно восьмой год. Семьдесят восьмой год. Мне приходит вызов, что «мы приглашаем вас на работу», что «вам в течение трёх лет обеспечено жильём-квартирой, а ребёнку предоставлено место в детском саду».

Я два дня хожу, а в душе вот играет такая жизненная… «Что делать? Ехать? Не ехать? Как?..»

Ребёнок, тем более, маленький, это тоже, как говорится… Как жизнь пойдёт?..

И девятнадцатого марта у меня день рожденья. Там в столовой накрыли стол, посидели, всё, от души, всё на свете.

И у меня была Харченко такая, дай бог ей здоровья, Надя. Надежда. А отчество забыла.

Она говорит: «Галь, я не пойму — у тебя чего-то не то».

Я говорю: «Надь, я не знаю, как быть, что мне делать и с кем посоветоваться».

Она: «Давай выкладывай, что случилось».

Я говорю: «Надь, слава богу, ничего не случилось, но ты знаешь — меня приглашают на работу в Москву».

Она: «И что ты?»

Я говорю: «Я не знаю, как быть».

Она мне говорит: «Ты с ума сошла? Брось всё, собирай манатки и поезжай! Если вдруг там не получится у тебя — я всегда тебя на работу обратно возьму». И вот эти её слова.

Я говорю: «Надь, спасибо тебе!»

И вот я приехала сюда — и отработала здесь двадцать три года поваром.

Кухня — мы находились в подвале: окошечко вот такого размера — но высоко, только свет пробивался. Мы работали с четырёх утра и до девяти вечера. Начальство приходило, требовало с нас. Нас гоняли за всё.

Они приезжали туда отдыхать, любовались природой — как красиво, как хорошо! Отдыхали: у них были спортивные секции, развлечения, всё на свете…

Вам было обидно?

Ну… это же закономерность рабочая. Потому что они же чиновники, а мы рабы. Обычный человек не мог приехать туда отдыхать. Все это прекрасно понимали, здесь обиды не могло быть. Мы ж не приехали веселиться и гулять.

Но была жизнь очень тяжёлая. Никаких праздников не было ни-ко-гда. Ни первого мая, ни восьмого марта, ни двадцать третьего февраля, ни это… седьмое ноября, ни субботы, ни воскресенья, ни Нового года мы не видели. Столовая была большая, на полторы тысячи человек. Мы заступали на работу с двадцать восьмого декабря — и заканчивалися рабочие дни у нас пятнадцатого января. Тридцать первое-первое мы не спали по двое суток. У нас на работе было несколько кроватей, на которых мы могли поспать сорок минут, тридцать минут — потом ты подымаешься и идёшь, и дальше работаешь.

Нам всегда говорили: «Вы приехали — вы знали, какая у нас специфика. Поэтому будем работать так». Ни семья, ни муж, ни жена, ни ребёнок… Я уходила в четыре утра. Как я могу ребёнка… шапочку ему одеть, по головке погладить: «Сынок, иди в школу, молодец, умница…» Или «давай я тебя проведу»? Этого не было — я на работе в четыре утра.

Сын был брошеный, кинутый. Он у меня тонул в Москва-реке, потому что я на работе, а весна, разлив, они и пошли… Дай бог здоровья тёте Люды Ермаковой, которая, как говорится, выловила его оттудова, приютила, переодела: я пришла с работы — а он сидит в чужой одежде… Что делать? Ничё не сделаешь.

На коньках каталися с горки там или как — его сбили, упал, головой саданулся. Я пришла — он лежит без сознания. Вызвала скорую помощь. Трое суток сидела возле кровати, пока пришёл в сознание. Были судороги… (плачет)…Стало легче — значит, «возле кровати вы больше не можете сидеть — езжайте домой»… У него появилась озлобленность, потому что отца-то нет, как говорится, и его шпуняли в школе. Он говорит: «Мы в классе мстили всем учителям, всем». Говорит: «Если нам делали замечания, хамски к нам относились — и мы к ним так же точно хамски». К одному только учителю… Вот любил очень Гошу — это преподаватель истории. Так они его звали все, «Гоша». Ну, у него на четвёрки учился.

И так жизнь продолжалася…

А потом к Олимпиаде строят у нас большой дом. И наш посёлок заселяют кэ-гэ-бэ. Все молодые. Были некоторые постарше, но те уже были с семьями. А так набирали с московского Кремля с полка, с Кубинки, с Чехова — с воинских частей, которые были связаны.

В посёлке мы знали всех поимённо, за все семьи знали — у кого сколько детей, всё на свете…

И, значит, совпало так, что ребёнку исполнилось десять лет — а я в тот день не работала. Как-то так получилось. И — я ж мать, тоже хочется же ребёнку… Я говорю: «Сынок, пригласи своих друзей, будет день рождения». Сделала столик: тюряшечку, салатик, водички… Пришло шесть человек ребят — они посидели, довольные — ну, а мы на кухне взрослые. Я жила с соседкой с Людой, пришла её тётка, дядька пришёл, моя подруга пришла Тамара Гавриловна. Мы детей проводили в восемь часов, а сами дальше сидим отдыхаем.