Обращенные

— У вас свободно? — спрашиваю я, прерывая мечтания своей жертвы, которые продолжались достаточно долго, чтобы я успел приземлиться рядом с ним.

— Мы знакомы? — откликается он.

Его писклявый голосок исполнен чувства платежеспособности.

— Не совсем, — говорю я. — Но у нас есть общие знакомые.

— У нас? — он приподнимает одну бровь, выражая интерес.

Я киваю.

— Не желаете выпить?

Два парня, у которых есть общие знакомые, быстро находят общий язык.

— То же, что и вам, — говорит он, то ли для того, чтобы поддержать беседу, то ли чтобы потянуть время.

— Вы не похожи на человека, который заказывает то же самое, что другие, — улыбаюсь я. — Вы похожи на тех, кто предпочитает что-нибудь новенькое.

Маленькое ничтожество держится молодцом. Маленькое ничтожество делает маленький глоток. Молча. Я тоже держусь. И тоже ничего не говорю. Смотрю туда, куда смотрит он, то есть снова на сцену.

— Интересно, каково это, — говорит он внезапно, — иметь такие длинные ноги?

— Это не так здорово, — отвечаю я. — Знаете, чем выше падать, тем больнее.

— Только не говорите мне о падении, — говорит он, прижимая свою крошечную ладошку к своему крошечному сердцу: тук-тук-тук. — У меня ночи без этого не проходит… — он делает паузу и елозит своей крошечной задничкой по стулу. — Так… так что вы имели в виду?

Длинные ноги и голые груди — один из способов заставить скороспелку замолчать. Другой способ — клейкая лента.

— Хорош вертеться, — бросаю я, вытаскивая мистера Манчкина из багажника на крышу гаража, к которому мы подъехали.

Он пытается пинать меня своими коротенькими ножками, пока я не вытаскиваю топорик, который прихватил с собой.

— Не заставляйте меня делать вас короче, чем вы есть, — говорю я, и пинки прекращаются.

Между прочим, руки и ноги у него свободны, потому что клейкая лента может навести кое-кого на правильные мысли, когда тело обнаружат. Что касается полоски у него на губах, я собираюсь оставлять ее на этом месте до последнего момента, когда вопль будет чем-то вполне естественным.

— Думайте об этом как о последнем падении, — объясняю я. Мы стоим на крыше здания крытой парковки. — Это самое последнее падение в вашей жизни.

Я слушаю сам себя и не могу сдержать улыбку. Я выгляжу настоящим мерзавцем. Боже мой, я забыл, насколько это может быть круто. Но… я еще раз напоминаю себе, что все затевалось ради Исузу.

Конечно, без доказательств это будет просто треп. Вот для чего я прихватил с собой топор. Перед тем, как я сорву последний кусок клейкой ленты, перед тем, как предоставлю гравитации выполнить за меня грязную работу, я должен прихватить какую-нибудь мелочь для Исузу. Доказательство — и, возможно, что-нибудь еще. Прижав его крошечную ладошку к бетонному выступу, я заношу топор. Заношу и опускаю. Большой палец откатывается далеко в сторону. Я наклоняюсь, поднимаю его, бросаю в карман. Мистер Манчкин отправляется туда, где большие пальцы не нужны — хотя его организм уже трудится, пытаясь восстановить утраченное. Глупое тело еще не знает, сколько повреждений получит в самом ближайшем будущем.

— Не желаете сказать что-нибудь напоследок? — спрашиваю я, готовясь отклеить ленту, готовясь выпустить его из длинного непромокаемого плаща, который я использую, чтобы удерживать его на весу.

Он кивает. Я срываю скотч.

— Спасибо, — говорит он.

И поднимает свои ничем не связанные руки над головой. Они выскальзывают из рукавов, и я остаюсь с пустым плащом, похожим на черного призрака.

Лететь до тротуара долго, но мой скороспелка не кричит. Он не оглядывается. Единственный звук, с которым его тело рассекает ночной воздух — хлопанье одежды.

Кажется, это будет продолжаться вечно… пока его череп не раскалывается о тротуар, и на этом время, отведенное мистеру Манчкину в нашем мире, заканчивается. Я смотрю вниз и вижу переломанные кости, которые торчат в разные стороны, потому что кожа вдруг перестала их покрывать. Похоже, в нем было слишком много крови — даже для вампира.

Отворачиваясь, я принимаю решение. Я немного привру, когда буду рассказывать об этом Исузу. «Он кричал, пока его голова не раскололась об асфальт». Вот что я скажу. «Он кричал, как ребенок».

— Ну? — спрашивает Исузу, когда я позволяю ей выйти из комнаты.

— Вот, — отвечаю я, выуживая из кармана палец скороспелки.

Рана затянулась, но палец все еще подергивается и больше всего напоминает большую розовую членистую гусеницу с безупречным ногтем вместо головы. Я кладу палец на столешницу, он ползет вперед, точно слепой червяк-землемер, прямо к краю, и шлепается на пол.

— Господи, Марти… Что это?

Исцеление, думаю я.

— Они, — говорю я вслух. — Один из них. То, что от него осталось.

— И что я должна с этим делать?

— Воткни в него булавку для галстука. Сожги. Разбей молотком. Дождись утра и уничтожь.

— Как?

— О, думаю, ты сама знаешь. Солнечный свет.

И она улыбается. Она улыбается, яркая и смертоносная, как само солнце.