Обраслечена поневоле, или Чешуйчатая подстава - 2 (СИ)

Императорский сад всегда завораживал. Здесь соседствовали растения из разных стран, цвела и благоухала каждая палка, каждый камень. Даже мраморные скамейки увивал какой-то цветущий плющ. Императрица вложила в этот сад душу, а император не оценил. Поговаривают, поэтому она заболела и умерла. Ничто так не губит людские души, как безразличие. Наверное, таков удел всех жен великих мужчин.

— … супруга ард Дарлейхасского, владыки сапфировых драконов, — донесся из-за угла голос моего провожатого.

— Разве у него есть жена? Почему мне не доложили? — строго спросил отец, и меня охватила оторопь. Ноги вросли в пол, а руки налились свинцом. Я уже передумала с ним разговаривать, и хотела сбежать, но не могла шевельнуться. Мне было больно дышать, а по щекам катились безмолвные слезы.

— Где она?

— Арда Дарлейхасская? Миледи? — позвал охранник, входя в анфиладу. Следом послышалась тяжелая отцовская поступь.

Каждый ребенок знает шаги своих родителей. Наверное, все, что с ними связано, мы впитываем с молоком матери. В детстве, когда мы с сестрами шкодили, то боялись только тяжелых отцовских шагов! Резких, хлестких и волевых. Тогда сердце бухало в пятки, и мы кидались убирать игрушки или прятать следы своих шалостей. Я бы с радостью сейчас забралась в шкаф, чтобы меня не нашли, но вот беда — ни одного поблизости не оказалось.

— Миледи, вы хотели поговорить? — устало проговорил отец и судорожно выдохнул.

Он узнал меня. А я не могла повернуться.

Ари и Бертоломео

— Мне пришлось так представиться, потому что твоей дочери нет в списке лиц, которым не требуется предварительная запись, — мой голос дрожал. Я несколько раз прерывалась, чтобы набрать побольше воздуха и не всхлипывать от обиды, боли и горечи, рвущих меня изнутри. А посмотреть на отца я и вовсе не осмелилась. Смотрела, как за окном две бабочки носятся друг за другом, не ведая печали и бед. Как же все просто у них! Увидел, понравилась и полетели… Почему у людей не бывает так же?

— Есть такой список? — отец взволнованно обратился к гвардейцу.

— Есть, ваша светлость. Ваша супруга ежеквартально его редактирует и передает начальнику смены.

— Внесите туда мою дочь!

— Так, обе внесены.

— Мою младшую дочь. Ариану. И оставьте нас. Все!

Я даже не вздрогнула, когда все зашевелилось и загремело: от стены отделилась тень и мелькнула вглубь коридора, ушла дворцовая стража, маги и даже, кажется, ведьма. Теперь в анфиладе стало по-настоящему тихо. За окном сияло солнце, шевелил легкую тюль ветер, где-то вдалеке тикали часы, а между отцом и дочерью разыгрывалась трагедия.

Я пять лет избегала этого разговора, предпочла жить в квартале прокаженных, лишь бы не видеть отца, отказавшегося от меня. Я не слышала его отказа и это создавало иллюзию, словно его никогда и не было. А сейчас — момент истины и расплата за мое малодушие и трусость.

— Ариана, доченька. Посмотри на меня…

Я смотрела в окно, а слезы все текли и текли, падали на подол платья и лежащие поверх него ладони.

— Дорогая моя, — раздалось за спиной, и мое сердце не выдержало.

Отец плакал.

Медленно повернулась, едва управляя своим телом, и взглянула на папу. Он постарел: седина перекинулась с висков и на затылок, под глазами залегли мешки, лоб изрыт глубокими морщинами. И только взгляд по-прежнему полон теплоты.

— Папа, — прошептала, не в силах говорить из-за слез.

Мы одновременно потянулись друг к другу. Я стиснула его в крепких объятиях и прижалась щекой к груди, а он гладил меня по волосам и шептал что-то нежно-трогательное. От него пахло домом. Удивительным запахом, который не описать словами: это смесь специй и аромат сдобы, смесь дорогого алкоголя, сосновой смолы и углей из камина, смесь книг и чернил… Все это создает уникальный, неповторимый и ни с чем не сравнимый запах, способный воскресить в памяти самые лучшие, теплые и ценные моменты жизни.

Трудно представить, сколько мы так стояли, не в силах оторваться друг от друга. Казалось, если отойдем хоть на полшага, то кто-то из нас исчезнет, растает, как время и шаткое перемирие треснет, как первый лед под нетерпеливым путником.

— Дочка, ангел мой, свет мой. Идем в кабинет. Мне столько нужно тебе рассказать и столько объяснить. От волнения меня ноги не держат.

А я не хотела сейчас объяснений. Не хотела! Потому что вряд ли пойму причины, по которым он отказался от дочери и меня захлестнет злоба. И этот чистый, искренний миг сменится чернотой обиды.

— Мне тоже, папа. Мне тоже. Как твоя спина?

— Хуже, родная. Лечусь, лечусь, — суетливо улыбался он, целуя мою руку.

В его кабинете оказалось непривычно просторно. Председателю совета семи полагались настоящие апартаменты с гостиной, библиотекой, архивом, личным кабинетом, туалетом и даже спальней! Мы расположились у камина и вскоре нам принесли ромашковый чай с бутербродами и пирожными. Отец молча смотрел на меня, подбирая правильные слова, а я смотрела в огонь. Он не ожидал этой встречи и отменид все дела на сегодн, чтобы посвятить остаток дня вновь обретенной дочери. Это и радовало, и пугало.

— Ты хорошо выглядишь…