Обратная сторона Соляриса

Не стоит считать, что Лем мог допустить этот просчет не намеренно. Скорее, это указание на проблему мышления Сартра и иже с ним. И в сюжете романа диалог Кельвина с Сарториусом не складывается. Зато с самого начала и до финала идет активный диалог героя со Снаутом, причем Снаут выступает посредником между двумя коллегами, а в финале – между Крисом и Хари.

Теперь можно уверенно трактовать имена еще двух участников пьесы. Если драматургу нужно имя, олицетворяющее не просто христианство, а его западную, европейскую ветвь, без различия католиков и протестантов, то вряд ли найдется лучшее сочетание, чем Крис Кельвин. Так что можно предположить, что в подтексте у Лема речь идет о налаживании диалога между либерально-атеистической, рационально-материалистической ветвью европейской элиты и ее консервативной, традиционалистской частью. Прямой диалог, без посредника, невозможен, поэтому роль Снаута так важна.

Но кто такой этот Снаут? Сам он объясняет свое имя увлечением родителей космической техникой – «сопло» по-английски snout. Но боже ж мой, разве стали бы из-за такой мелочи в Голливуде менять Snout на политкорректное Snow? Конечно, не из-за космического, а из-за другого, грубого значения имени – «Носатый». Впрочем, у версии Снаута есть еще одна аллюзия в виде известной шутки – «Нет такого слова, которое не могло бы стать еврейской фамилией».

Кроме того, предложение партнера сразу же называть его прозвищем «Мышонок» выглядит столь же типично. Самоуничижение по видимости для самого Снаута компенсируется иным значением латинского «musculus» - Мышца. То есть орудие Бога.

Наконец, несмотря на повествование от лица Кельвина автору не удалось скрыть наибольшую симпатию к Снауту, а может, и не хотелось. Не только поляки, но и в целом европейцы не склонны к глубинной рефлексии. А еще они, по большей части, не имеют за душой тысячелетнего духовного опыта пророческого обращения к коллективному бессознательному. Поэтому немаловажна роль евреев в диалоге европейцев между собой и с соседними цивилизациями. Пример польского еврея из Львова Станислава Лема вполне нагляден.

Стоит напомнить и о времени создания романа – начало 1960-х, то есть глубокий раскол, стена среди континента и самое начало пути к будущему объединению Европы. В этом смысле роман Лема стал частью философского основания, а фильм Тарковского появился в самом начале хельсинкского процесса, ведущего к единству Европы, впрочем, также за счет жертв со стороны России.

Есть ли символический смысл у имени единственной героини романа, и второй героини фильма – Хари? При подготовке голливудской экранизации Лем, не полагаясь на сообразительность американцев, раскрыл анаграмму Harey – Rheya, то есть греческая богиня, дочь Урана – Неба как Космоса. Неземная Хари – вполне себе порождение космического Океана.

В ипостаси жены Кроноса или матери Зевса героиня романа точно не выступает, но Рея известна в греческой мифологии также и тем, что, будучи во Фракии – на краю Ойкумены, излечила Диониса от убийственного безумия. Ровно то же совершает Хари-Рея по отношению к Крису, несущего в себе это дионисийское безумие. И то правда – западная цивилизация, что католики, что кальвинисты, что атеисты, слишком часто впадала и впадает в грех смертоубийства. То крестовые походы, то охота на ведьм, то жестокие войны. Вполне прозрачный намек на дионисийство, сменившее имя и обрядившееся в подаренные Реей литургические ленты, но так и не усвоившее библейских заповедей.

В ипостаси целительницы Реи героиня романа имеет определенный психотерапевтический успех. Очень важно проявление подсознательного желания избавиться от девушки после удовлетворения желания полного обладания – любви и покорности вплоть до самопожертвования. Желание быть любимым без какой-либо взаимности. Впрочем, сериал о Джеймсе Бонде – тоже сплошное проявление основного европейского инстинкта. Как и сюжет первой части «Фауста».

Снаут в шутку называет Фаустом не Кельвина, а Сарториуса. Однако если есть разница между европейскими консерваторами-традиционалистами и либералами-атеистами, то не в отношении к женскому началу или к покоренным странам и народам. Разница лишь в проявлении общего недуга – где Кельвин испытывает страх перед своими убийственными фантазиями, там Сарториус наслаждается предвкушением жестокого опыта. А может, особой разницы и вовсе нет, если вспомнить, что западный либерализм ведет свой культ «свободы» от римского культа Либера, то есть того же Диониса, только свободного от греческих сантиментов и изящества.