Обратной дороги нет

– Я слыхала, – спокойно сказала Феония и объяснила, помогая себе жестами: – Это еще когда будет. Вышку до конца недостроили.

– Нет вышка! Финита! – и, опустив голову, он вытер рукавом рубахи слезы. Вид пышной деревенской красавицы, которую придется оставить, окончательно расстроил солдата. – Я не хочу лагерь. Я хочу сдес! Ты, я, Теони!

– Я тоже, – она ласково обняла его. – Дак только плетью обуха не перешибешь.

Ганс замотал головой, стараясь понять.

– Не поймал. Нихт фершейн. Вас «дак» цу бедейтен? Что ест «дак»?

– «Дак»? – удивилась женщина. – Дак ничего не значит «дак». Просто слово такое.

– Варум слов нитчего не значит? Не поймал.

– Язык такой.

Он закрутил головой:

– О, русски есик! Руссише шпрахе… Бедни Ганс! Не поймай русски тшеловека.

Феония провела рукой по его лицу, ощущая ладонью влагу.

– Какой ты, однако, немец, – сказала она. – Жалостный. Любишь, значит?..

– Их либа… Лублу, да.

Он обнял ее, и они сели на лавку.

– Я хочу быть здес. Жить. Лебен… Дафай думай, Теони… Дафай.

– Я думаю.

– Не-ет! Дафай много думай, Теони… Карашо думай!

Феония и впрямь задумалась. Тяжелая рука немца грела ее. Ей не хотелось отпускать эту руку.

– Будем думать. Завтра, – сказала она. – А сегодня праздник? Может, пойдем туда?

– К шорту прасник!.. Вас ист гир? – Ганс показал на свою грудь.

– Там? Сердце.

– У меня нет сдес серце… У меня сдес унглюк… плехо!

После ужина немцы устроили у себя в овине настоящий праздник. Музыки у них, правда, кроме губной гармоники, не было. Еще были подаренные Африканом ложки, на которых научился играть Бульбах. Но не будет же герр оберст выстукивать на этом диковинном местном инструменте перед солдатами. Приученные у себя в фатерлянде к хоровому пению, пленные складно, как будто век репетировали, запели. Пели о Рейне, о Шварцвальде и о солдатской судьбе на чужбине…

На другой стороне улицы, привлеченные пением, стали появляться жители села. Через дорогу, поближе к овину, не переходили. Слушали. Праздник-то вроде бы чужой.

Чтобы удивить деревенских, австриец Бруно передал Петеру свою гармонику и начал с исключительным старанием выводить тирольские пассажи, трели и форшлаги. Он обладал прекрасным голосом. Возносясь от низких нот к высоким, он насквозь пронизывал тирольскими песнями всю Полумглу.

Стоя неподалку от овина, крестьяне слушали залихватский и переливающийся голос, такой непривычный для русского уха.

– Ишь, забористо-то как! И где, леший, выучился так-то?

– У их, я слыхал, костерватории таки, там всякому разному обучають.

– У меня кочет был, чемпион, покудова не съели. Веришь-нет, таки сами рулеты выделывал!

– А что, бабы? Айда-те вместе с има петь!.. Нешто мы хужее, чо ли, можем? Подладимся бабьими голосами – ладно будет.

– Не, не дело энто, бабоньки! – вмешалась Евдокия. – Робить вместях – энто можно, и все тако… а гулять с има нам не с руки. Не положено: война ишшо не кончилась…

– И давно ты в нашу церкву перебегла?

– Она в их разочарованая, в немцах.

– Молчи, дура! Что ты знаешь про того немца? Ну, ходил, потому как жрать хотел. А у меня хозяйство. Доглядал, чего там… Митроха меня не упрекнул, а ты, зараза, в чужи дела нос суешь! – вызверилась на свою соседку Евдокия.

– А и правда, – поддержала неизвестно кого Соломонида. – Чего бы там другое, то понять можно, а гулять разом – то постыдно… А давайте сами тут, у их под носом, свое споем. Чай, не хужее получится! Надо бы Палашку позвать. Она-то сколь в районе певала, горлышко золотое, свежее. Пробирающий-от голосок!

Побежали за Палашкой. Она, еще совсем девчонкой, до войны, ездила со «старухами», тридцатилетними певуньями, на всякие смотры да попевки. Разоденутся в концертное: в сарафаны, обшитые северным скатным жемчугом, на головах кокошники или узорчатые платки, все в кружевах, как бабочки-летуньи. Любо-дорого! Палашка хоть и сирота, а пела задиристо и заливисто, весело, будто и горя не видала. Голосок – от Бога, то взлетает жаворонком, то падает на низы, будто в гнездо, вот-вот, кажется, стихнет, захлебнется, а он – вновь ввысь.

Начальство ладошки отбивало: трогательно было девчушку слушать. Каждому хотелось вместе с жаворонком взлететь, даже если вместе с брюхом в дверь не влезает.

Привели растерянную Палашку: давно в полный голос не певала, да еще на людях. Бабы взволновались, затолковали.

– Калистрата бы сюда! Он бы своим баском подкладку сделал. Когда-то хорош был, со слухом да с песельным понятием…

– Нету Калистрата. Он с того дня, как немцев в байнях отпаривали, почти не просыхает. Гонит да пьет. И по соседству все вылакал. Бобыль, без ответности.

– То-то не кажется, не видать его. Он же с до войны леченый от энтого.

– Видать, уветрилось.

– Пошто Калистрата! Небось хрипит теперь, как кобель на цепи.

– Давай ты, Евдокея, вторым голосом. Понизу пойдешь. Ты ж тоже в район ездила, славили тебя в газетах-то!

– Чего начнем, Пелагея? – уважительно спросила Евдокия Палашку, явно польщенная предложением соседок.