Обратной дороги нет

Только Гонта сидел особняком, мрачной глыбой, на гребне холма, у пулемета.

Левушкин вдруг как-то беспокойно заерзал на песке, кашлянул в кулак и, поморщившись, как от оскомины, отстегнул под ватником карман гимнастерки, достал небольшой, сложенный вдвое листок с каким-то замысловатым, расплывшимся от пота и дождя рисунком.

– Вот, товарищ майор, все хотел вам отдать, да минутки свободной не было… Схемка тут какая-то нарисована… Раньше еще… ну, до того как выяснилось, вчерась… – Левушкин не поднимал глаз, – вы придремали, а схемка торчала из кармана. Сами понимаете, мы на вас грешили, любопытно было, что за схемка… Прощения прошу! – неловко закончил он монолог и отдал бумажку майору.

– А у вас какая была до войны профессия? – спросил Топорков, щурясь.

– Да нормальная… Нормальная профессия. Ну а в детстве беспризорничал, так что, сами понимаете, схемку было нетрудно прибрать…

– И разобрались в схемке?

– Нет. Чего-то тут такое, – и Левушкин нарисовал в воздухе извилистую линию. – План местности или чего…

– Эту схемку заместитель командира отряда Стебнев нарисовал, – пояснил Топорков, разворачивая листок и поднося его к огню. – Во время разработки… Так сказать, символ операции… А я в карман положил. Пускай, думаю, если в живых никого де останется, фрицы полюбуются, как мы их одурачили с обозом.

С болота снова взлетела ракета, тени побежали по острову, вспыхнул туман, и Топорков показал всем рисунок:

– Расплывчато чуть-чуть… Это кукиш, Левушкин.

– Кукиш? – переспросил разведчик, и светлые его брови изобразили сразу два взведенных курка.

– Да, кукиш. Иначе говоря, фига или дуля. Вот!

И майор, неожиданно озорно усмехнувшись, продемонстрировал наглядно изображенный на бумаге предмет.

– А я думал – план, – охнул Левушкин.

Он посмотрел на майора, насупившись, затем вдруг открыл в улыбке все тридцать два безукоризненных зуба и неожиданно заливисто рассмеялся:

– Вот дурак я!

И самое неожиданное – поддержал его майор, этот сушеный гриб. Его улыбка, бледно расцветая на лице, вдруг расширилась, и майор, обнаружив концлагерную щербатость, рассмеялся – вначале разбавляя хохот сухим покашливанием, а затем уже, не сдерживая себя, в полную силу.

Они смеялись впервые за все время походной жизни. Смеялись, потому что сейчас, перед последним боем, ничто не разделяло их.

Не потеря страшна, а неумение смириться с ней. Они смирились с самой страшной потерей. И – смеялись.

И только Гонта мрачно сидел у пулемета и смотрел на топь, и смех обтекал его, как речная вода обтекает темную сваю…

6

Сумерки заползли в лес и забрали болото. Съели постепенно, начиная снизу, стебли куги, поглотили корявые, черные, убитые топью кусты и вывороченные корневища с протянутыми кверху острыми крючковатыми пальцами, подрезали ольховник, оставив лишь голые прутья-вершинки…

…Месяц, яркий до боли в глазах, выкатился и завис над песчаным островком.

– Вы не спите? – спросил Бертолет.

– Нет, – ответила Галина.

– Жалко спать…

Они сидели рядышком под сосной, нахохленные, как заблудившиеся дети.

– Ковш уже ручкой книзу. Значит, три часа… Знаете, мне вспоминается: у нас во дворе печь стояла летняя. Отец, когда трезвый бывал, блины любил печь. На воздухе. И обязательно чтобы «крест» – вон то созвездие – над печью висел. Осенью это в пять утра бывало.

– Галя, я вам вот что хотел сказать, – и Бертолет шумно вдохнул воздух. – Иначе некогда уже будет… Помните, я впервые в отряд пришел, вы мне руку перевязывали, утешали, в госпиталь обещали отправить, где «светло и чисто»…

Глаза Галины приблизились к Бертолету.

– Так вот я хочу, чтоб вы знали, Галя: с той минуты я вас люблю. Я не хотел говорить… потому что… потому что всем нам плохо и не время…

– Чудак, ох, чудак! – смеясь и плача, она прижалась к нему и ткнулась в протертый воротник его нелепого учительского пальто. – Какой чудак! Что ж вы хоронились… ну зачем?

Ракета, затмевая сияние месяца, зажглась над ними, и пулемет ударил трассирующими, задев сосну и осыпав их хвоей.

– Эй, разговорились! – раздался сердитый шепот Левушкина. – Болтаете, а люди спят!

– Я не сплю, – со старческой хрипотцой ответил Андреев, который, вероятно, тоже слышал Бертолета и Галину. – Жалко спать. Хоть и старый хрен, а жалко…

Кряхтя, с трудом разгибая ноги, он встал и присел рядом с разведчиком.

– Ладно, Левушкин, ты не сердись, ты жизни не мешай… Она ведь как река, жизнь-то, сама выбирает, где русло пробить, а где старицу оставить, кого на стремнину вынести, а кого на бережок бросить… Вот мы с тобой на бережку оказались. Ну что ж. Посидим, подождем. Что делать? Махорочкой давай подымим.

Жесткая хвоя под месяцем отливала серебром. Темные тени причудливо переплетались на земле, на ветвях, стволах, и нельзя было понять, где действительно ветви и стволы, а где их тени.

И в этом переплетении теней были растворены люди, лошади, телеги – весь маленький обоз, не везущий ничего и потому обреченный на гибель.

Переливающийся, стеклянный звук долетел откуда-то сверху до Андреева и Левушкина, словно бы загомонили сотни жалостливых, невнятных голосов.

Андреев выставил ухо из-под своего капюшона.