Обратной дороги нет

Для выражения более сложных мыслей это лицо не было предназначено.

Дорога, круто повернув, вошла в выемку, справа и слева высились поросшие березнячком холмы.

Вот тут-то впереди полицай увидел человека, который стоял посреди дороги, широко расставив ноги, и дымил самокруткой.

Хозяин брички не очень испугался, скорее удивился, и на всякий случай достал из кобуры большой черный наган.

– Погляди наверх! – крикнул человек.

Взгляды полицаев заметались по сторонам, да и было от чего заметаться.

Справа, с гребня холма, смотрел на них ручной пулемет. Слева же, меж березок, возник некто долговязый, белоголовый, со шмайссером, направленным от живота – для веерной стрельбы.

Еще прежде всякой мысли чутье подсказало полицаям, что о спасении и думать нечего. Молодой конвойный, худосочный парень с оттопыренной нижней губой, вяло приподнял руки. Второй же, тот, что был постарше, рванул из-за спины карабин.

Сухо разрезал воздух винтовочный выстрел.

Голова конвойного дернулась, как мяч, и он сполз с коня. Песок под ним сразу потемнел.

Полицай бросил револьвер. А молодой конвойный поднял руки повыше.

На холме, позади брички, появился Андреев со снайперской винтовкой в руке. Все четверо не спеша стали приближаться к полицаю.

Левушкин первым вскочил в бричку, не глядя на полицая, провел ладонями по черным кантованным галифе, поднял наган. Пальцем поманил к себе конвойного.

Когда конвойный, как загипнотизированный, подъехал к нему, Левушкин пальцем же указал, что следует слезать с лошади, и затем неторопливо снял с его спины карабин. Вся эта молчаливая и поэтому особенно страшная для полицейских процедура, несомненно, доставляла ему огромное наслаждение. Оттопыренная губа конвойного затряслась. Он упал на колени – как будто век учился падать, ноги сами легко подогнулись – и затараторил бестолково, его оттопыренная губа запрыгала, как на пружинке:

– Партизаны… граждане… товарищи… не своей волею… молод еще… мамка велела… паек… селедку давали… пшеничный хлеб из немецкой пекарни… крупу… рисовую и пшено…

– Пшено? – переспросил Левушкин, и конвойный, взглянув в его светлые, затянутые какой-то странной хмельной дымкой глаза, замолчал. – Пшено – это да…

– Документы! – сказал Топорков.

Левушкин расстегнул у конвойного китель и, ловко обшарив внутренние карманы, взял аусвайс и фотокарточку дивчины с надписью на обороте, затем проделал ту же операцию с онемевшим полицаем, причем в руках разведчика оказался вместе с документами блестящий «дамский» пистолетик, похожий на игрушку. Лицо Левушкина отразило чувство полнейшего удовлетворения, и пистолетик легко скользнул в рукав и исчез, как будто его и не существовало.

Документы были переданы Топоркову.

– Щиплюк?! – удивленно произнес майор, глядя в удостоверение.

– Так точно, он! – подтвердил конвойный и подпрыгнул на коленях. – Он, он во всем виноват. Это ж зверь. Сегодня ночью Ивана – объездчика с семнадцатого кордона – в тюрьме застрелил. Дочку в Германию отписал. Его, его покарайте… я молодой еще…

Топорков пристально смотрел на Щиплюка, словно бы силясь разгадать какую-то тайну, но никакой тайны не было. Перед Топорковым навытяжку с пустым от страха лицом стояло ничтожество. Как только появился спрос на подлость и предательство, судьба вознесла его, но сейчас, лишившись документов, оружия, брички и конвойных и оставшись лишь при черных штанах, Щиплюк стоял немо, не в силах решиться ни на жалостливые оправдания, ни на сопротивление, ни на бегство. Даже для того чтобы упасть на колени и залопотать, подобно конвойному, требовался маломальский артистический дар или хотя бы непосредственность; ничтожество не обладало и этим.

– Значит, Ивана – объездчика с семнадцатого кордона?.. – переспросил майор.

– Так точно, – сказал конвойный. – Зверь! Я и сам его забоялся. Готов хоть сейчас в партизаны. У вас хоть справедливость… Вы просто так человека не убьете, а они… Гады!

– Слова твои – золото, – нежно сказал Левушкин и, взяв конвойного за воротник, поднял его с земли. – Вот только сам ты – дерьмо собачье!

– Левушкин! – Топорков отозвал разведчика в сторону. – Вы вот что… Вы молодую эту гниду отпустите. Так надо. Пускай доложит про обоз. Боюсь, немцы нас потеряли…

– А может, скачала переправимся по-спокойному? – неуверенно сказал Левушкин.

– Неизвестно, где они нас ищут, – возразил Топорков. – Могут на тот обоз наткнуться. Нет, пусть уж будут при нас. Исполняйте!

Два выстрела раздались за холмом, в березнячке, и сойки испуганно забились в ветвях.

Левушкин, неслышно, по-кошачьи ступая, вышел из-за березок и аккуратно сложил на землю две пары брюк – новые, окантованные, и «бэу», заезженные на седле до блеска, два френча, две пилотки и две пары подбитых шипами, насмаленных немецких сапог с короткими голенищами.

– Ты что! – лицо Топоркова пошло пятнами. – Я же приказал молодого отпустить.

– А я и отпустил, – сказал разведчик, моргая белесыми ресницами и широко открыв невинные глаза. – Что он, голый не добежит, что ли?

6

И снова медленно вращались колеса. Проплывали пустые осенние леса.

Как будто ничего и не произошло. Но…