Обратной дороги нет

И спустя время запылали под пологом леса два огромных костра. Ветер рвал пламя, вздымал его кверху, оно почти дотягивалось до крон. Между кострами грелись полуодетые люди. Они развесили на сучьях шинели, портянки, куртки и ватники, сапоги и ботинки. Многие лежали на сосновом лапнике, накрывшись мешковиной, брезентом, каким-то чудом оставшимся сухим. Тянули к огню голые ноги. И уже не поймешь, где конвоир, где немец. Смешались. Все они побывали на краю смерти. И теперь кто-то придремнул, кто-то лежал с открытыми глазами. Тайбола смотрела на них странными ликами: то под отблесками огня из лесной тьмы будто выглядывала диковинная рожа, то высверкивал чей-то глаз, то ветвь превращалась в когтистую руку.

Мыскин, поглядывая по сторонам, прошептал Чумаченко:

– Я так думаю, старшина, это леший… Это он, зараза, завел нас в болото!

– Брось ты ерунду всякую, ей-богу!

– Не ерунда! Я на северах бывал. Тут совсем другая жизнь… В здешних лесах нечисти полно. Лешаки, ведьмы, нетопыри. Тут они водятся.

Чумаченко поглядел по сторонам: что-то косматое, бородатое и впрямь высунулось из темноты. Нос сучковатый…

– Чудится тебе, – несколько неуверенно сказал Чумаченко.

Анохин слышал их разговор, но не вмешивался. Его знобило. Он поманил пальцем старшину. Тот все понял, неприметно сунул ему в руки фляжку. Анохин, отвернувшись, сделал несколько глотков. Вздохнул с облегчением. Упал на лапник.

Один из конвоиров, худой, уже заросший щетиной, как и все, закашлялся во сне, проснулся. С некоторым удивлением увидел рядом с собой немца. Перевернулся на другой бок. И там тяжело храпел и свистел простуженным горлом немец.

– Слышь, Комаров! – окликнул он лежащего неподалеку радиста. – Похоже, меня немцы в плен взяли.

– Да ну тебя!

– Вшей только не одалживай. Немецкие вши, они как танки, – сказал Чумаченко. – Не отобьешься!

– Ага. Понял, – буркнул конвойный и, зевнув, вновь впал в сон. Лежащий рядом немец поворочался и безвольно положил руку ему на плечо, обнял…

Утром они вновь двинулись по тайге. Шли тяжелее, чем раньше, хоть сани остались только одни и поклажи на них было не так много. Люди были измочалены болотом, и без того худая одежда после купели и костровой просушки стала похожа на лохмотья.

Анохину становилось все хуже, он с силой опирался на палку. Чумаченко попытался поддерживать его, но лейтенант отвел в сторону его руку.

– Так что, Емельян Прокофьич, – тихо и грустно сказал старшина, – скобы, гвозди пропали, пилы, топоры тоже. Почти все продуктовое довольствие… Худо, очень худо.

– Хотите, чтоб утешил?.. Не умею.

– Я просто так. Фиксирую факт.

– Не от людей идем. К людям, – и Анохин замолчал.

Шли рядом, каждый думал о своем. А может быть, об одном и том же. Судя по карте, село Полумгла по северным меркам было большое. Стало быть, найдутся там и мастеровые мужики, найдется и нехитрый инструмент для строительства…

Впереди упал один из пленных. Товарищи торопливо выпрягли его из саней, подхватили под руки. Посовещавшись, его место заняли двое других.

– Может, вы все же на сани сели бы, Емельян Прокофьич, – предложил Чумаченко. – До той клятой Полумглы еще идти и идти.

– Сроду на людях не ездил.

– А кто вам ногу спортил?.. Вот пусть и это… рассчитываются.

– Вот что, старшина, – сухо сказал Анохин. – Распорядитесь, пусть конвойные хоть иногда подменяют пленных.

У Чумаченко от негодования даже затопорщились усы:

– Товарищ лейтенант, так не положено же… Охрана!.. А если что? Вон у того здоровяка топор в санях оказался. Может, не случайно?

– Хорошо, что оказался. Понятливый немец.

Но Чумаченко шел, насупившись.

– Я в конвоях десять лет, – бурчал он. – Но что б такое… Нет, за это нас начальство по головке не погладит.

– А давайте составим расписку, – предложил Анохин. – В связи с болезнью младшего лейтенанта Анохина принимаю командование на себя. И командуйте!.. Но если погибнут люди, если завалим дело – под трибунал вы пойдете, не я.

– Что вы так сразу… в обиду? – уступил Анохину Чумаченко. – Конечно, по силе-возможности пусть помогают, чего там, – и побежал к саням.

Трое конвоиров впряглись в сани. Дело пошло быстрее. Анохин стал отставать. Все заметнее и заметнее хромал. И неожиданно присел в снег.

Обоз остановился. Чумаченко, Мыскин и несколько конвоиров бросились к Анохину, подняли его, уложили на сани.

– Что-то плохо с ногой. Мочи нету терпеть, – с виноватым видом признался младший лейтенант.

Над ним склонились лица конвоиров и немцев. Бульбах был здесь же, внимателен и строг.

– Может, у вас есть хоть какой-нибудь фельдшер? – спросил Чумаченко у Бульбаха, поискал в памяти слова и добавил: – Ну… дер фельдшер?.. Или санитар?

Бульбах понял. Он подозвал к саням молоденького пленного, ефрейтора Вернера, и объяснил Анохину, что тот «немного врач». Окончил два курса медицинского факультета в Лейпциге. И если бы не война… Слова были большей частью понятные. «Цвай курсен»… «Медициниш факультаат»… «Криг»…

Вернер попытался снять с ноги Анохина сапог. Но лейтенант почти потерял сознание от боли.

– Ты, фриц! Не погуби командира! – зловеще сквозь зубы процедил Чумаченко.