Обратной дороги нет

Анохин отмахнулся: мол, сам вижу. Он оглядел дыры наверху. Оттуда летели снежинки, опускались на лежащих людей. Немцы сипели и кашляли. Даже Бульбах, дольше всех своих державшийся на ногах, был не в состоянии подняться.

Северьяныч для солидности похмыкал в кулак, спросил:

– Ежели у вас тако сурьезно дело, то, прощения просим, начальствие ваше ковды прибудет?

– А это тебе кто? – сердито прошипел Чумаченко, указывая глазами на Анохина. – Чурка с глазами? – И вопросительно взглянул на лейтенанта: – Дозвольте, Емельян Прокофьич, мобилизовать население на работу! Я это, по закону военного времени, враз!

– Не суетитесь, старшина, – и Анохин обратился к Северьянычу: – Созывайте народ… ну, всех, кто нас вилами и палками встречал.

– А чего созывать? – удивился старик. – Вона он, народ… Ужо!

Народ, и верно, стоял у овина и как будто чего-то ждал. Люди северные, таежные, тугодумы. К пришлым, даже к своим, привыкли относиться с недоверием. Многое перевидали, многое перенесли даже в лучшие годы. Жалостливым видом их не пронять. Легко в душу не влезть. Сочувствие здесь не ходкий товар. Его заслужить надо.

Лица жителей были невозмутимы и бесстрастны, за исключением разве что Палашки и ее подруг-однолеток, которых одолевало обычное любопытство. Переминались с ноги на ногу. Опирались на все те же цепы, лопаты, палки и вилы, которые теперь служили им уже подпорками. Кого бить-то? Помирающих?

Анохин встал перед этой небольшой толпой, точнее, шеренгой, всмотрелся в лица.

– Вот что, бабоньки! – просипел он, с хриплого баска невольно срываясь на фальцет. – Выручайте! Давайте… ну… вместе приблизим победу. Эти немцы уже не враги, а, как бы сказать, рабочая сила для строительства объекта… Только, боюсь, к завтрему они передохнут к чертовой матери, как мухи. Одно спасенье: разберите немчуру по баням! Ну, обогрейте, обиходьте… это… покормите по возможности… А может, у кого есть какая лишняя одежонка, сократите в общую пользу! Надо!

Говоря эту «речь», Анохин продолжал глядеть в лица. Они были по-прежнему бесстрастны. Лишь молоденькая Палашка глядела на него с детским удивлением и с жалостью к его хромоте. Он для нее был почти что сверстник. Только разве что в военном. И окает, как все они.

Люди молчали. Северьяныч поглядывал на женщин, на одноглазого Калистрата: мол, как? А никак… Без внимания. И тогда он решился поддержать прибывшего с командой молодого начальника:

– А че, бабы! Давайте разогреем байни, отпарим их. Дровами-то, слава богу, богаты. А как отмякнут, покормим, напоим, чем Бог послал… Выручим, коль тако важно дело!

Это предательство своего мужика взбудоражило толпу.

– Вот ты, Северьяныч, и отпаривай их… и олабышей им напеки с наворованного… чай себе, бригадир, два куля ячменя отписал!

– Сами не больно харчисто живем, в ячменну муку мох добавлям.

– Немцам отдай, а детишкам чего?

– Немцы, бают, курятинку шибко уважают. Так, може, остатних курей им повырезать?

– Пущай они мне похоронку, бумажку энту, на живого мужа обменяють – я им все отдам! – прокричала громкоголосая Евдокия.

Анохин вдруг понял: не помогут ему люди, не спасти ему пленных.

И он неожиданно для всех, прежде всего для Чумаченко, бухнулся на колени:

– Народ православный! Выручай! Пособите важному делу! И меня… это… под трибунал не ставьте! И их тоже… пожалейте их по-людски, как не с оружием сюда пришедших, не врагов уже, можно сказать. Спасите их от морозной смерти… Христом Богом молю!

Анохин смолк, склонив голову и уставившись в истоптанный снег. Увидел вбитую в снег пуговицу, латунную, со звездой. Это была его пуговица. Из-за ее отсутствия шинель распахнулась, и на гимнастерке стала видна часть «иконостаса»: звезда Героя, орден Ленина, орден Красного Знамени, медаль «За отвагу».

Он стоял на коленях так, будто подставил голову под топор.

– Ты чего, опять ему налил? – удивленно прошептал Мыскин Чумаченко.

– Нечего уже наливать. Все! Донышко! Он сам по себе.

Когда Анохин оторвал глаза от пуговицы и поглядел перед собой, возле овина уже никого не было. Разошлись без ответа. Только Палашка стояла, глядя на него с характерным детским удивлением.

Он попробовал встать, но озябшие колени не слушались. И тогда Палашка, заметив его затруднение, подала ему палку. И тут же отошла. Исчезла и притоптанная в снег пуговица.

Анохин, опираясь на палку, наконец поднялся. Посмотрел на высокие избы, на немые окна… Не избы – крепости!

А между двумя избами, совсем недалеко от овина, в затишке, жительницы Полумглы продолжали свой базар. Были здесь и Северьяныч, и Калистрат, и еще двое мужиков. Но они молчали. Отбивался от бабских нападок один Северьяныч:

– Так дык это, бабоньки, человек он казенный, а не то чтобы… Не кого-нибудь, а Героя к нам послали… Совецкого Союзу. С уважением, стал быть. Понимать надо!

– Герой пришел, Герой ушел! А дров сколь на их, дьяволов, напилить-наколоть!

– Не обедняешь! Кажну неделю байню топишь…

– И одежкой, говорит, поделитесь. Это как же? Мужнино им отдать?

– Человек же сказал: у кого излишне.

– Деда, а трибунал – это чо? – спросила Палашка.

Северьяныч нахмурился.