Обратный адрес. Автопортрет

Я никогда не слышал, чтобы у нас так говорили. И никогда больше не видел этих докуметов, не удосужившись открыть толстый конверт, наконец нашедший нас в Бруклине.

Но сперва власти решили расстаться с родителями. Отец поклялся бросить курить, когда впервые в жизни увидит Запад. Как только поезд пересек австрийскую границу, он выбросил окурок в окно. Мне кажется, он еще тлел, когда я отправился по тому же маршруту.

Брест, или Долгое прощание

Родители покинули отчизну так, как по их мнению она того заслуживала: по-пижонски, с одним чемоданом. В нем лежал мамин сарафан и пляжная рубаха с лошадьми на красном лугу, в которой отец считался неотразимым в Дзинтари. Нам предстояло перевезти через Железный занавес все остальное, включая сумасшедшую тетю Сарру.

Последний осколок Евбаза, она, как все там, никогда не служила и провела жизнь между моей бабушкой и дядей Колей, которые приходились ей суровой сестрой и мягкотелым мужем. Когда он умер, Сарра, потеряв и без того хрупкую связь с реальностью, перебралась в сумасшедший дом, где пациентов привязывали к кроватям без простыней.

Отец её оттуда вытащил и перевез в Ригу. Тете Сарре было все равно. Она не узнавала даже меня, я её – тоже. Высохшая, как стручок неизвестного растения, она никак не походила на мою смешливую тетку, которая «махерила» с взятками, играя со мной в «66». Собственно, из-за нее я научился считать раньше, чем читать. Теперь Сарра молча сидела на кушетке и ждала, когда её отравят. Чтобы предупредить покушение, она ела только крутые яйца, которые сама себе варила. Весть о переезде она приняла нервно: долгим, ни к кому не обращенным криком без слов. Мы приняли это за «да», потому что ни у нас, ни у нее не было другого выхода.

С остальным было не проще. Нам предстояло разрушить устоявшуюся за полвека жизнь и прокутить ее руины. Власть обменяла имущество, накопленное тремя поколениями, если считать фарфоровую балерину Ульянову, доставшуюся нам вместе с Саррой по наследству, на твердую валюту: 90 долларов на нос. Мешавшая округлить сумму десятка бесила и умиляла сразу. Ведь где-то в недрах правительства особые люди, шевеля губами, крутили ручку арифмометров, чтобы не приблизительно, а с точностью то третьего знака оценить движимое имущество эмигранта. Про недвижимое никто не заикался: ключи – в домоуправление и поминай как звали.

Нам, впрочем, и этот расклад казался царским. На доллары приходили смотреть гости. И дом разорять оказалось так же весело, как строить: субботник наоборот. Распродажа началась, естественно, с книг. Разделив библиотеку на необходимое и любимое, мы отправили тонну первого морем и принялись торговать последним. Обеспечив будущее редкими за океаном Герценом и Белинским, мы избавлялись от зачитанного, легкомысленного и англоязычного: Джека Лондона, Марка Твена, Майн Рида, Конан Дойля, О’Генри, даже Жюля Верна.

Первый же покупатель стал последним. Молодой офицер, не торгуясь, купил всё на корню за 1000 рублей, составлявших мою годовую зарплату в пожарной охране.

– Куда бы ни услали, – говорил он, лаская изодранные переплеты, – с ними я нигде не пропаду.

Окрыленные барышом, мы разбазаривали наш дом крещендо. В комиссионку шла мебель, кроме обеденного стола, посуда, кроме рюмок, опустевшие (жуткое зрелище) книжные шкафы. Один мы спустили с нашего четвертого этажа не раскрутив, отчего он, теряя на каждом лестничном пролете четверть стоимости, стал к первому этажу дровами.

Никогда – ни до, ни после – я не чувствовал себя таким богатым. Деньги казались шальными и были временными. Их срок жизни измерялся днями, как зимой у сугроба, а летом у бабочки. Каждый вечер мы провожали застольем, балуя себя молдавским коньяком и местной миногой. С утра, уже брезгуя сдавать бутылки, мы собирали диковинный скарб в дорогу. Прислушиваясь к советам бывалых, мы запасались тем, что обладало по их сведениям безусловной ценностью за границей. В стандартный набор, способный ввести в ступор психиатра, входил фотоаппарат «Зенит» с цейссовской оптикой, деревянные ложки без счета, янтарь и натуральные кораллы, которые знатоки выковыривали из старинных украинских монист. Хуже всего был большой слесарный набор.

– Без него, – говорили эксперты, – нет смысла соваться на Запад.

Я так и не понял, почему, но рашпиль, тиски и струбцина заняли свое место в двух из 17 чемоданов. В других помещались семейный архив, кастрюля, запас белья, бабушкина перина и пищевой НЗ: не портящаяся на чужбине твердокопчёная колбаса, югославские пакеты с куриным супом «Кокоша юха», справедливо считавшимися манной эмигранта, а также елочные игрушки на первое время. С этим багажом нам предстояло отправиться на вокзал после того, как мы исчерпаем прощание торжественными проводами. Они, объединяя в себе тризну, акт гражданского неповиновения и грандиозную пьянку, требовали мужества, здоровой печени и отчаяния. Прощаться приходили либо те, кто готовился к отъезду, либо те, кому было нечего терять. Часто это были одни и те же люди.