Обратный адрес. Автопортрет

Смешная самиздатская пьеса Николая Вильямса «Алкоголики с высшим образованием» начинается с того, что герой, с трудом продрав глаза, будит товарища по пьянке лаконичным вопросом: «Ты, деньги есть?» В доморощенном английском переводе это звучит так: «You, money is?»

Конечно, со временем привыкаешь.

– С волками жить, – вздыхала соседка Довлатова, – по-волчьи выть.

Хуже всего, что на другой язык нельзя перевести слова, не затронув произносящую их личность. Одним ее не жалко, другим – за нее больно, мне – страшно, особенно, когда пытаешься по-английски шутить, сочинять или ругаться. Моего брата чуть не убил пуэрториканский дворник, потому что в пылу ссоры оба пользовались американской бранью, с бо́льшим энтузиазмом, чем хотели и собирались.

Лучшее в американских студентах то, что в отличие от двоечников из ссыльного поселка Вангажи, где я имел глупость преподавать Пушкина, они светятся радушием, испытывая умеренную жажду знания. В русской классике им ближе всего «Дама с собачкой». Девочкам рассказ нравится, потому что описывает чистую любовь адюльтера, мальчикам – потому что короткий. Но и те и другие сражаются со зверски непонятным языком. Об этом мне сказал Дэвид Ремник, который до того, как стать редактором «Ньюйоркера» писал о перестройке и изучал в Москве русский язык.

– По-вашему, – грустно сообщил он, – я говорил ужасно, как животное.

Сразу поняв безнадежность ситуации, Бродский с первого дня вел занятия по-английски, предпочитая, чтобы студенты мучились с его английским, а не он – с их русским.

Штатный профессор Дартмутского колледжа и второй поэт русской Америки Лев Владимирович Лосев себе такого позволить не мог, о чем он молчал в прозе и писал в стихах:

Однако что зевать по сторонам.
Передо мною сочинений горка.
«Тургенев любит написать роман
Отцы с Ребенками». Отлично, Джо, пятерка!

3

С Лосевым было лестно дружить, что я и делал, пока он не умер. При этом мы разительно отличались. Во-первых, он голосовал за республиканцев, и в разгар скандала с Моникой Левински, чуть не оставил меня без ужина, когда я взялся защищать Клинтона из мужской и партийной солидарности.

Во-вторых, если не считать баранины, мы не сходились во вкусах. Лосеву нравились Солженицын и Петрушевская, мне – Абрам Терц и Сорокин. К счастью, мы находили общий язык за той же бараниной, безусловно восхищаясь Бродским.

В-третьих, Леша во всем походил на профессора, а меня жена звала Шариком. Однажды, делая вид, что приехали на ученый симпозиум, мы вместе отдыхали на Гавайском острове Мауи, славящимся черным пляжем вулканического происхождения. Сам вулкан начинался у моря, возвышался на две тысячи метров и не давал мне покоя. Не стерпев вызова, я позволил отвезти себя глухой ночью к покрытому легким снежком кратеру, чтобы насладиться рассветом. На вершину мы поднялись на автобусе, спускались – на велосипеде. На крутом серпантине он, несмотря на мое сопротивление, развивал 60 миль в час, что вдвое превышало степенный островной лимит, но с этим ни я, ни тормоза ничего не могли поделать. Когда шоссе выплюнуло меня на пляж, где загорал Лосев, я с трудом перевел дух и спросил Лешу, играет ли он в гольф. Лосев, не вставая с песка, застонал от ужаса.

Сибарит, филолог, гурман и поэт, Лосев оживал за обедом, который мы с ним делили на трех континентах. Самый вкусный – за столом у них с Ниной. Заросший книгами дом, сад с ароматными травами, буфет с редкими бутылками, камин – зимой, веранда – летом, за Норковым ручьем зеленеют вермонтские горы. Лосев строил свою жизнь как английский джентльмен и русский западник.

– Чехов в Оксфорде, – фантазировал я.

Но стихи у него были настолько другие, что когда цикл «Памяти водки» перевели на английский, Лосева, опасавшегося за педагогическую репутацию, не обрадовала слава «барда Норкового ручья».

Тут надо сказать, что лосевские стихи явились поздно и вдруг. Первую подборку предваряло вступление Бродского. Но это еще ничего не значило.

– Меня настолько не интересуют чужие стихи, – признавался поэт, – что я лучше скажу о них что-нибудь хорошее.

Вчитавшись, мы влюбились. Стихи Лосева были интересными, как авантюрный роман, смешными, как анекдот, и ловкими, как цирковой трюк. Леша писал их так, будто, пропустив два века, продлил 18-е столетие до наших дней. Полная интеллектуальной эквилибристики и затейливого остроумия, его поэзия служила не романтическому самовыражению, а самой себе. Искусная вещь из языка, она отказывалась походить на ту, что писали современники. Меньше всего – на Бродского, ибо Лосев тщательно следил, чтобы их дружба не просочилась в поэзию.

Из уважения к музам Леша всегда читал стихи стоя, мы – в машине, когда отправлялись к нему в гости. Тонкого сборника хватало на 300 миль дороги, так как дойдя до последней страницы декламация возвращалась к первой.