Обратный адрес. Автопортрет

Это панибратское чтение сродни заклинанию духов, и, войдя в транс, я догадывался, что автор напишет в следующем абзаце даже тогда, когда этого не помнил. Материализовавшаяся писательская тень оживала, как каменный гость, и утаскивала меня по ту сторону переплета. Слова здесь существовали в жидкой форме. Поэтому они могли свободно выбирать, в какую фигуру им сложиться, прежде чем застыть на бумаге. Чтобы удержаться на плаву в словесной протоплазме, надо забыть все, что о ней читал, освобождая место для любви или равнодушия. Мне до сих пор кажется, что писать о чужом можно тогда, когда чувствуешь его своим, как капитан Лебядкин: «басня Крылова моего сочинения».

Пытаясь плавать с классиками, я конечно, подражал Синявскому, с ними гулявшего. Поэтому мы больше всего гордились теми страницами, которыми он предварил нашу «Родную речь».

Много лет спустя, когда я давно уже писал в одиночку, мне понравилось поступать с живыми, как с мертвыми. Я не садился за стол, пока не чувствовал интимного родства с автором. Иногда, как в случае с Веничкой, этому помогал бесспорный восторг, иногда, как с книгами Сорокина – ужас. Но чаще меня бескорыстно радовали и тугие сюжетные пружины Пелевина, и кружевные сказки Толстой, и одушевляющяя магия Саши Соколова, и бесконечные закоулки Искандера, и лингвистический фетишизм Бродского, не говоря уже о псевдопростой прозе Довлатова, служившей точилом и наковальней.

Из любимых писателей мне хотелось выстроить собственную эстетику. Идя от частного к общему – от арифметики к алгебре – я мечтал о литературе, избавившейся от всего затупившегося и заезженного.

Со временем текстов набралось на книгу, но я не решался ее печатать, пока не подружился с критиком Марком Липовецким.

– Статьи пишутся на случай, – пожаловался я, – и вместе с ним устаревают.

– Чтобы стать если не литературой, то уж точно её историей, – сказал Марк.

Вооруженный этим тезисом, я выпустил книгу с названием, определявшим мое отношение к унылому герою рептильной прозы: «Иван Петрович умер».

– И не один раз, – заметили рецензенты.

2

Классика – конвертируемая валюта русских, но в Америке она имеет хождение лишь в пределах университетских кампусов. Все они неотразимы и напоминают что-то другое: Гарвард – Кембридж, Йель – Оксфорд, Эмори – Акрополь. И в каждом – музей, собравший, как Ноев ковчег, каждой твари по паре: мумии, драхмы, Кандинский.

Первым, кого я встретил, попав в университетскую Америку, был неизбежный Хвостенко, навещавший пышный куст вузов, разросшийся вокруг жилья Дикинсон.

– Летом вы ее не застанете, – извинились местные, – зато зимой можно увидеть следы Эмили на снегу.

У преподававшего там же Бродского тоже были каникулы, и всей русской культурой заправлял Хвост. В городской галерее выставлялась его дзенская живопись, в городском театре шла пьеса «Запасной выход», в студенческом – инсценировка поэмы «Москва-Петушки». Леша поставил ее с той степенью достоверности, которую позволял туземный набор бутылок, включавших «Смирновскую». Вместо нее после спектакля внесли корытце с марихуаной, отчего я почувствовал себя чужим и на этом празднике жизни. Нас, однако, студенты понимали хуже, чем мы – их.

– Этот язык, – с накопившейся горечью сказал мне профессор, выводя мелом на доске слово «консирватория», – нельзя толком выучить, что и доказывают те, кому он родной, не говоря уже о посторонних.

И действительно – я знал только одного американца, безукоризненно владевшего русским.

– Я справился с ним от отчаяния, – оправдывался Джон Глед, – ибо вырос в провинциальной дыре. Мы развлекались раз в году, когда в автосалон привозили машины новых марок. По сравнению с этим даже ваш родительный падеж казался увлекательным.

К старости Джон, разочаровавшись в русских не меньше, чем в остальном человечестве, выпустил два учебных пособия по евгенике.

– Под собственным именем или доктора Менгеле? – спросил я Гледа, но он не обиделся.

Обычно слависты, чтобы сохранить лицо, говорят с нашими по-английски, предлагая практиковаться в русском беззащитным студентам, для которых мы – безличные носители языка, пиджака и галстука.

Поначалу недоступность родной речи внушает чувство ничем не заслуженного превосходства.

– Повторяйте за нами, – веселимся мы, – «Лягушки, выкарабкивающиеся на берег».

Зато потом приходит отчаяние от одиночества, которое в Америке не с кем разделить, кроме русских. Все, что мы в себе ценили и воспитывали, не пролезает сквозь игольное ушко лингвистической немочи. Но и наоборот! На чужом языке ты можешь сказать не что хочешь (это и на своем непросто), а то, что проходит между Сциллой английских идиом и Харибдой простой, но ненормальной грамматики. Пытаясь раздвинуть скалы, мы норовим высказаться на их языке по-своему – с инверсиями вместо вопросов и подмигиванием вместо глаголов, но такое понимают одни соотечественники.