Обратный адрес. Автопортрет

Математик по образованию и поведению, Владимир Семенович обладал аналитическим талантом, который выделял его из писательской массы в тревожных и незнакомых обстоятельствах.

– Власть, расчувствовавшаяся от гласности, – рассказывал он, – отправила писателей на заграничном теплоходе по Средиземному морю, но путешествие портила мучившая нас тайна.

– Какая? – встрял я, – Про этрусков? Или Атлантида?

– Ну, это вопросы для пионеров, – ухмыльнулся Маканин, – мы же пытались понять, почему порции большие, еды – вдоволь, и никто её не ворует. Почвенники объясняли это показухой Запада. К кухонному персоналу камбуза, утверждали они, приставлен особо строгий контроль, чтобы пустить нам пыль в глаза. Западники, как им свойственно, фантазировали о Западе. Он так богат, говорили они, что сколько ни воруй, все равно остается больше, чем мы привыкли.

– И кто победил в этом вечном русском споре?

– Я, – скромно сказал Маканин, – дала знать научно-техническая подготовка. Писатель ведь шпак, если и инженер, то человеческих душ, а тут нужно трезвое мышление. Еду не воруют, потому что за бортом – вода, а в каюте испортится.

– Но ведь здесь, – удивился я, – и на суше еду не крадут.

– Я знал, – мирно отмахнулся Маканин, – что эмигранты теряют способность к критической оценке действительности.

Несмотря на разногласия, мы с ним дружили, не прекращая спорить. Маканин не говорил «миру – мир». Напротив, мир ему представлялся ареной вечной борьбы, в которой каждая страна, а не одна Америка, стремится занять как можно больше места.

– Народы, – говорил он, – как микробы, распространяются по всему свету, пока их не остановят другие.

– Значит ли это, что Америка в глубине своей вероломной души мечтает захватить Канаду?

– Бесспорно, но это не злая воля, а необоримый геополитический инстинкт.

– А Мексику?

Маканин замялся и перевел разговор на литературу. Нам обоим нравился его рассказ «Кавказский пленный». В нем матерый русский солдат берет в плен юного чеченца, чья красота не оставляет его равнодушным.

– Дальше, – рассказывал Маканин, – я хотел объяснить противоестественное влечение моего героя тем, что на самом деле кавказский пленный был переодетой девушкой, спрятавшей кудри под мохнатой шапкой. Оттягивая развязку до последнего, я закончил рассказ тем, что солдат вынужден убить свою жертву, не переставая ее любить.

– А кудри?

– Они не пригодились, потому что иначе вместо летальной любви вышла бы оперетта.

Рассказ покорил Америку и вышел в трех переводах. Маканина пригласили выступить в нескольких клубах Нью-Йорка и Сан-Франциско. Наслаждаясь бесспорным успехом, он удивлялся тому, что среди любителей русской словесности столько небрежно одетых молодых людей в черных кожанках на голое тело.

Москва, или В гостях

«Растаможка и Обезличка», – прочел я в Шереметьево и не понял, хотя к этой поездке готовился, как ни к какой другой.

– Радио «Свобода» вас не оставит, – со знанием дела обещал Юра Гендлер, – сначала будете сидеть под аккомпанемент правозащитников, а как шумиха стихнет, так в лагерь переведут, но зато – на родине.

– В Коми? – удивился служивший там Довлатов, – они же из Риги.

– Один черт, – подытожил Парамонов, – хрен редьки не слаще.

Не то, чтобы мы не боялись, еще как. Но соблазн оказался непреодолимым.

– Коммунизм, – писали оставшиеся в СССР друзья, – дышит на ладан, и вы не успеете забить свой гвоздь в его гроб, когда начнется свобода.

Она, собственно, уже началась, хоть и не везде. Нас уже печатали в ленинградской «Звезде» и рижской «Атмоде». Но это было лишь начало ослепительного марша к славе, который нам прочила Юнна Мориц. Старинная приятельница Довлатова, автор чудных детских стихов и прораб перестройки, она завезла в Америку благую весть о вольной печати.

– Свобода, – объявила она, – приходит на двух ногах.

– Демократия и рынок?

– Почти: ум и капитал, и объединяет их первое частное издательство «Писатель и кооператор», сокращенно «ПИК», на который мы взберемся с вашими книгами.

– Я предпочитаю государственные издательства, – обаятельно увернулся Довлатов, – хочу получить сдачу там, где обсчитали.

Но мы, мы были в восторге. Свершилось то, о чем не смели мечтать: у нас появился шанс выложить все, что зачали и выносили за 13 лет эмиграции.

– Родная речь одумалась, – шептал тщеславный внутренний голос, – и зовет всех обратно. Два русла русской словесности сливаются в один могучий поток, и мы будем в обоих – как Бунин, как Седых, как Набоков. Вместе с нами вернутся наши книги – одна, другая, третья, четвертая, даже пятая, еще не написанная.

– Хватит с вас рецептов, – брезгливо окоротила нас Юнна Мориц, но мы соглашались на все, ибо, наконец, узнали, зачем уезжали: чтобы вернуться.

И вот я здесь. Пугливо обойдя «Растаможку», мы с трудом погрузили в такси чемоданы с подарками. Заранее предупрежденные, мы везли в Россию примерно то, что вывозили из нее: растворимый кофе, твердый сыр, твердую колбасу, колючий ананас для детей. Не скрою, что среди подарков было мыло.

– Не хватает одеял и бисера, – обиделся товарищ, но дары принял.